Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
Смотрители захохотали, захлопали в ладоши, закричали в восторге:
— Ловко чешет, дуй его горой! Не язык — бритва! Чай, на ремень правит, сам брадобрей! Вали, Шумской!
«Минутку терпенья,
Будет вам представленье.
Вот токо перекручу онучки,
Да подожду вон той далекой тучки.
Что она несет, дождик али снег,
Али и вовсе ничего нет?
Разведаю, тогда вам доложу,
А покеда посижу да погожу»,
Шумский умолк и с серьезным видом расселся на помосте. Смотрители хихикали, ждали, что будет дальше. Шумский долго любовался на свои сапоги, потом снял один и начал рассматривать в него публику, как в подзорную трубу: сапог был без подошвы. Смотрители хохотали от души, особенно девицы.
Публика собралась самая разношерстная. Старики и молодежь. Девицы в ярких сарафанах, румяные, ядреные, с косами до колен, со стеклярусными поднизями на головах. Некоторые одеты по-модному, в юбках «на фижбиках»[13], рукава пуфами. Парни в широченных синих китайчатых рубахах, с огромными красными ластовицами, вшитыми подмышки. Некоторые в щегольских поддевках синего сукна, реже — в немецких кафтанах и камзолах. Чуйки, сибирки, епанечки, шляпы гречушниками. Босоногая детвора в длинных ярких рубахах, иные без штанов, — этих больше всего. Жеманные мещанки в киках[14], во вдовьих темных нарядах, — скромные неулыбы, губки сердечками. Старушки в черных платочках, в синих до мотканных «монашеских» сарафанах. Компания купчиков с женами в пышных шелковых платьях, с кашемировыми шалями на плечах, в атласных алых повойниках.
Ждать приходилось долговато, — очевидно, комедианты где-то за сараем устраивали примерную пробу. Бойкая черноглазая девица не выдержала, на весь театр засетовала протяжно и жалобно:
— Вот так весь денек, милые, и сидите, да на колесо глядите.
Смотрители дружно захохотали.
— Эй, дядя Яша, отрада наша, — крикнула та же девица Шумскому, — коли же будет «Лодка?»
Шумский, надевший дырявый сапог, не задумываясь ответил:
«Будет, прекрасная молодка,
Будет и стружок и лодка.
Уж давно смолят,
А вам ждать велят».
— Идут, идут! — заорали ребятишки.
Из-за сарая вышла ватага добрых молодцов в красных рубахах, в шапках с перьями, с перевязями через плечо. На перевязях болтались деревянные сабли. На одном молодце были навешаны какие-то диковинные медали величиной в ладонь.
Молодцы вальяжно взошли на помост, вытянули из-за березок низенькие лавочки, расставили их поперек помоста, уселись по-трое, лицом в одну сторону. На «носу» в молодецкой «позиции» стал сторожевой. Прикрыл глаза рукой, начал всматриваться вдаль. Атаман — видный и осанистый Ермил Канатчиков — поместился посредине, задумчиво подперев голову рукой. На «корме» гусляры взяли с перебором. «Разбойники» согласно, в такт, начали работать «веслами». Запевала — Кузьма Канатчиков — залился с высокой звонкой ноты.
Хор разбойников дружно подхватил:
«Как с Яика-реки да к Волге-матушке…
Туча черная да надвигалася…»
Гусли зазвенели громче, пальцы забегали быстрее, жалобно зарокотали струны. Кузьма поднажал, с дрожью в голосе:
«Как на Волге-реке, по надбережью…»
Хор гаркнул:
«Вольна-вольница да собиралася!»
Кузьма все наддавал, молодецки встряхивая кудрями:
«Туча черная с громом-молоньей
Вихрем-бурею да разразилася…»
Смотрители не выдержали безучастного сиденья, дружно подхватили вместе с разбойниками:
«Волга-матушка да по крутым бережкам
Грозным посвистом огласилася…»
Действительно, сразу несколько человек — и разбойников и смотрителей — ловко и в лад начали присвистывать.
Кузьма с широким жестом обратился к брату-атаману, спрашивая:
«Ох ты, гой еси, атаман лихой,
Удалой Степан Тимофеевич,
Ты за что про что закручинился,
Хмуришь тучею грозны оченьки?»
«Подголоски» из разбойников спрашивали вразбивку:
«Али красною душой-девицей
Сердце молодца полонилося?
Аль тебе, атаман, воля вольная
Буйством-удалью принаскучила?»
Атаман приготовился ответить один, но с ним вместе подхватили все смотрители дружным хором:
«Нет, невместно мне с бабой нежиться,
Не наскучила вольна волюшка,
А болит душа за почестный люд,
Что спокон веков мукой мается».
Песня кончилась. Начиналось действие. Сторожевой — человек с медалями — сделал шаг к атаману и отчетливо доложил:
Сторожевой.
Атаман честной, Степан Тимофеевич,
Не вели казнить, вели слово вымолвить.
Атаман.
Говори, мой верный есаул Черный-Ус.
Есаул.
За сизыми тучами, за бережными кручами,
Виден город сооружен, частоколом окружен,
С церковными макушками, с бойницами и пушками.
Атаман.
Что сие есть за город, молодцы?
(Разбойники хором)
Город есть Синбирской,
Воеводой в ем злодей мирской.
Атаман (вставая).
Эй, вольная вольница, кабацкая голь!
Атаманов приказ слушать изволь:
Острите сабли, заряжайте пищали,
Чтобы стены синбирски под топорами трещали.
Знаю я того злодея-воеводу,
Много чинит лиха простому народу.
Все разбойники.
Воеводу в воду!
Хор.
Как под городом Синбирском
Говорил наш атаман:
«Гей, дружина удалая,
Рассыпайся по горам».
Представление длилось еще изрядно долго. После Симбирска следовали: Самара, «малый городок» Хвалынской, Вольской, и так вплоть до Астрахани. Несколько однообразный «разговор» обильно перемежался известными всем песнями, от самых грустных до веселых плясовых. В пении обязательное участие принимали все смотрители. После взятия «славной Астрахани» представление «Лодки» закончилось залихватской общей пляской с посвистом, под стрекотню десятка неизвестно откуда появившихся балалаек.
Дальше следовало еще много диковинных вещей.
Шумский, укрепив на помосте особую заслонку, показывал из-за нее «кукольную кумедию». Появление длинноносого Петрушки, с его пронзительным, скрипучим голосом, было встречено всеобщим восторгом, радостными криками и плесканьем в ладоши. Все куклы были собственноручно сделаны Шумским и раскрашены Иконниковым.
Шумский мастерски «калякал по-петрушечьи», — с пищиком особого устройства во рту. Петрушка предварительно спел песню про «Муху-горюху и комаря-звонаря». Потом поздоровался с честным собранием, «проздравил» с праздником.
Красным девушкам послал воздушные поцелуи. Пообещал, погодя, их «пожать, помять, попудрить мучкой, погладить ручкой, подрумянить небритой бородой и подарить подарок дорогой».
Девицы визжали, закрывали лица растопыренными пальцами, чтобы все же видеть, что делает Петр Иваныч. Петрушка подробно рассказал, где он был и что видел со времени последнего свидания с честным собранием.
Оказывается, он побывал «в городе Парыже, лечился от грыжи; был в городе Италии, где все девицы без талии и так далее, — без бедер и грудей, и совсем не похожи на людей, ходят как коровы и все отменно здоровы». Теперь он очутился «в городе Ярославле, во всей красе и славе». Жаловался, что «по случаю Троицы в животе чтой-то не строится», какие-то «в животе колючки позывают на частые отлучки». Рассчитывал «в знакомой кумпании на добрый прием, а наипаче с красной девицей вдвоем».
Смотрители хохотали, визжали, хлопали. Задавали Петру Иванычу шутливые вопросы, на которые он отвечал непременно «складно».
Ребятишки из зала перекликались такими же «петрушечьими» голосами.
Потом появилась новая персона — худой и длинный «лекарь-пекарь и аптекарь». Пекарь щупал у Петрушки «пульсу» на носу, заставлял его «дыхать, пыхать, кашлять, чихать и всяки звуки издавать». Колотил его, что было мочи, «между лопаток, в поясницу и так до пяток».
Лекарь нашел у Петра Иваныча «злую немочь сухотку-чахотку, а паче к кабацким питиям охотку». Назначил очень сложное лечение: настой из красного перца, чтобы оттягало от сердца; внутрь — белену и молочай, к затылку — Иванов-чай; на горло — пластырь вонючий, шею обмотать онучей; по пуду кулаги в каждый лапоть и чтобы «покеда девчонок не лапать»; натощак, поемши, принимать по посудине «целебного зелья-варева, которо на адском огне варено». Следовало перечисление входящих в состав лекарства веществ. Тут были и поташ-корень, и собачья голень, и настой на какой-то «одной вещи простой», и щучье вымя, и «мазь которая не имеет имя». Все это с прибавкой жира-инжира, накипи со щей, тараканьих мощей, ревеня и травы чур-меня, чаю-шалфею, лампадного елею, мази-камфоры, а после всего — провалиться в тартарары.
