Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
На сцене устраняли последние недоделки. По совету Федора, как помост, так и площадки проскениума были застланы толстыми серыми половиками.
Федор заставил проверить механизмы облаков, велел смазать маслом блоки и подвижную тележку. Без конца сам проверял их ход. Завесили обильные щели и просветы в «першпективах» и боковых рамах. Несмотря на день и достаточно яркое освещение, Федор потребовал собрать как можно больше фонарей, заправить в них толстые восковые свечи и расставить фонари потаенно во всех темноватых углах сцены. Адское жерло распорядился огородить низенькими красноватыми каменьями, сделанными из мешков, набитых опилками. Жерло стало невидимым для смотрителей. Иконников в последний раз прошелся по всему своею кистью. Федор добился того, чтобы большая туча не висела неподвижно посредине сцены, а двигалась очень медленно, незаметно для глаза, слева направо и скрывалась бы из поля зрения как раз в тот момент, когда надлежало спуститься на ее место светлому облаку. Приставил к этой механике особых надзирателей, отвечающих за правильное действие механизмов.
О. Нила с его органом огородили «утесами», отставленными за излишком со сцены.
Все сценическое сооружение, в итоге многих усилий и ухищрений, получило достаточно цельный и необычный вид, приобрело рельефность. Попробовали несколько затенить окна в зале березками — сценический вид значительно выиграл.
Федор был очень доволен своей работой; он уже увлекся ею, как художник. О. Иринарх, позабыв о самолюбии, только всплескивал руками и восклицал:
— Коль торжественно и искусно! Наипаче же устрашающе! Ну, друже Федор Григорьевич, по гроб не забуду услуги.
Начали собираться участники представления. Федор обособил их в заднем, смежном со сценою помещении, строго запретив показываться раньше времени посторонним. Приказал заблаговременно одеться в костюмы. Всех осмотрел. Подрезал картонные крылья у ангелов, укоротил хвосты чертячьих персон. Отменил употребление угля для раскраски бесовских харь, заменив уголь мазью, тут же собственноручно изготовленной из жженой пробки, сала и квасной гущи. Черти получились с темными ликами и стали похожи на эфиопов.
Ваня Нарыков, пришедший в «театр» одновременно с Федором, ходил за ним по пятам. Восторгался «Гамлетом», читал затвержденный уже наизусть монолог:
«Что делать мне теперь? Не знаю, что зачать.
Легко ль Офелию навеки потерять?»
Федор посоветовал ему выкинуть пока из головы «Гамлета» и протвердить покаянные вирши.
— Да я их как «отче наш» затвердил, — сказал Ваня.
— И все же протверживай полегоньку до самого начала представления. Ни на миг не упускай из вида, что тебе ныне надлежит быть грешником кающимся, а отнюдь не принцем датским. В тожестве твоем с изображаемою персоною — основа искусства твоего, — добавил Волков, шутливо потрепав бахрому Ваниных «грехов».
Так как занавеса не было, удалили из зала всех праздношатающихся и зал заперли на крючок до момента впуска смотрителей. Федор занялся органом о. Нила. Он разобрал почти дотла хриплую машину, к великому ужасу о. Иринарха. Затем принялся проверять каждую трубу в отдельности. Это была копотливая и трудная работа. Часа через два времени орган был вновь собран. Федор сел сам его испробовать. Получилось нечто несоизмеримо благопристойное. О. Иринарх захлебывался от восторга.
— Непостижимо есть! Инакие, а наипаче вельми мусикийные гласы! Давидовы таланты в тебе, друже Федор Григорьевич.
Посадили за орган о. Нила. «Мусикийные» гласы поблекли.
— Паки попортилась махина? — испугался архимандрит.
— Не в махине дело, отче. Запасемся терпением, — сказал Федор.
Принялся за трепещущего о. Нила. Бился долго и безуспешно. Орган отказывался повиноваться.
— Как быть? Как быть? — сокрушенно вздыхал о. Иринарх.
Федор отвел его под руку в сторонку, сказал:
— Боюсь, с музыкою ничего не получится…
— Погибоша, аки обре! — схватился за волосы архимандрит. — Испоганили «Покаяние»!..
— Намечается выход некий, да не знаю как… — начал Федор. — Не обиделся бы отец Нил…
— И пошто ему обижаться? — недоумевал о. Иринарх.
— Замену ежели ему произвести в моем лице? — неуверенно сказал Федор.
— Друже! — обрадовался хорег. — Да он благословит тя во вся дни живота своего. Убогой старец трепещет осрамиться перед лицем преосвященного. Он уже плакал многократы по углам темным.
Дело уладилось. О. Нил возблагодарил бога за избавление от напасти, перекрестился. Федор принял на себя «мусикийную» часть.
Время приближалось к полудню. Федор проверил всех исполнителей. Каждого в отдельности осмотрел со всех сторон, — где подправил, где подрезал, где подмазал. Долго внушал всем правила благопристойного, подобающего случаю поведения во время действа.
По коридорам и обширным покоям соборного дома плыл сдержанный, все нарастающий гул. Собирались смотрители. О. Иринарх, в клобуке по всей форме, дежурил у входа, ожидая прибытия архиерея и иных почетных гостей.
Архиерей прибыл в комедийную хоромину, приветствуемый колокольным трезвоном «во все». Немного раньше прибыл помещик Майков с двумя дочерьми и племянницей. Это были единственные женщины, не убоявшиеся «Покаяния грешника».
О. Иринарх с Майковым встретили главу церкви, подойдя под благословение. Под руки, в сопровождении целого синклита духовных, повели владыку в хоромину. О. Иринарх широко распахнул обе половинки двери. Преосвященный Евлогий, поддерживаемый под руки уже двумя иеромонахами, остановился, благословил святительным крестом комедийную хоромину. Пытался разглядеть сооружение «скенэ». Ничего не увидел.
— Показывай чудеса-то свои, архимандрит. Где они?..
О. Иринарх предупредительно побежал вперед, указывая дорогу. За ним двинулся владыка со своими нянями. Это был ветхий архиерейчик, весельчак и балагур, почти выживший из ума.
Он долго стоял у самого помоста. Разглядывал из-под руки «першпективы», хихикал, заглядывал в лица провожавшим, чмокал губами, наконец произнес высоким фальцетом:
— А? Каково? Вельми изукрашенно… Зело благолепно… По какому чину-то, архимандрит?
— По эллинскому, преосвященный владыко.
— Ах, да, да… По эллинскому… Сие невозбранно… И сами мы, почитай, что эллины наполовинку… Архимандрит! Ты великий искусник. Поглядим, чем порадуешь далее.
О. Иринарх смиренно склонил голову. Владыку усадили на приготовленное седалище.
За скалами уже были зажжены все фонари. Сцена действительно выглядела картинно, торжественно и вместе с тем дико. Царившая вокруг благолепная тишина еще более усугубляла впечатление.
— И тучка, — умилялся архиерей, — плывет, никак, по малости… Архимандрит, почем за локоть тучи брал? Хватит расплатиться-то нам? — развеселился архиерей.
Тишину нарушал только он один. Каждый входящий в зал на минуту застывал на пороге, взглядывал на помост, как на алтарь, по привычке крестился и на цыпочках пробирался к ближайшему свободному месту.
Один дьякон Дмитрий, видимо, не чувствовал общего благолепного настроения. Он вылез из-за скалы, где был сокрыт орган, и направился к архиерею:
— Благослови, владыко…
— А! Дьякон! Трубокур! Ты еще жив? — весело говорил архиерей, благословляя своего бывшего однокашника.
— Покеда бог грехам терпит, владыко.
— Поглядеть явился, старый? Попечаловаться о грехах своих? Много у тебя их!..
— Поделиться могу с кем, владыко… А здесь аз грешный не для ради раскаяния. Понеже есмь в должности, по мусикийной части. Тружусь по малости во славу господа.
— Вот на! — удивился архиерей. — Егда же тя умудрил господь на сие?
— С измладости талан имею, владыко, — скромно заметил дьякон. — Чай, помните в бурсе костромской, вы Иосифа Прекрасного справляли, а я любострастную жену Пентефрия? Еще подрались мы в те поры, и ваше преосвященство весь вечер нюнить изволили…
— Да, да, да, — закивал клобуком, вздыхая, архиерей. — Млады мы тогда были, дьяче. Шибко привержены к комедийным и иным утехам. Токмо помнится, ты наипаче к нечистым тяготение имел? А?
— Истинно глаголите, владыко. С нечистыми дружен был, в рассуждении кумедии…
— Да, да, да… А ноне, значит, по мусикийной части? Так, так, так… Трудно, небось?
— А ничуть, владыко. Трудность невелика, знай меха накачивай.
Окружающие засмеялись, засмеялся и архиерей.
— Ну, благослови тебя бог, старче. Гряди ко исполнению должности своей.
Заштатный дьякон, с сознанием своего превосходства, гордо окинул всех взглядом и неторопливо полез к себе за скалу.
Прибыл толстый, большой и громоздкий ярославский воевода Бобрищев-Пушкин, а с ним целый штат приближенных.
