Степан Злобин - По обрывистому пути
— При помощи отца Иоанна Кронштадского и князя Мещерского! — подсказал вызывающе голос из задних рядов.
По залу пронесся шепот. Многие оглядывались, силясь понять, кто именно выкрикнул эту реплику.
Но Воскресенский, не замечая шума, продолжал свою мысль:
— Ибо мы видим в великом произведении Достоевского, как на живом примере, видим ступенчатое развитие болезни Родиона Раскольникова.
Рядом толчков подталкивается развитие болезненной мысли. Болезнь — да, да! — болезнь углубляется и толкает несчастного на преступление. Будучи во власти болезни, как бы в бреду, он совершает это деяние…
Но вот Раскольников признается. Он покается, что нарушил непереступимую божию заповедь «не убий», понял жизнь человеческую, дарованную богом. Он пойдет на каторгу и искупит невольный, я утверждаю — невольный, болезненный грех, и это будет его выздоровлением от душевной мучительной болезни.
Учитесь у Достоевского, господа, любить ближних, будьте осторожными и братьям своим в наш болезненный век! — закончил доктор Воскресенский.
Вместе с аплодисментами опять раздались насмешливые голоса:
— Помешался на помешанных!
— Помолитесь богу о здравии доктора!
Любе и Наташе уже надоело слушать нескладную речь доктора, и они старались разглядеть, где сидят Луша, Коростелев и Сима, и досадовали, что сидят не вместе.
Рощин звякнул в звоночек. На кафедру поднимался молодой человек в студенческой форме.
— Гляди-ка, красавчик какой, — дернула Любка Наташу, — я видала его, когда с мамкой маленькая в церкву ходила…
Это был Егорушка Сафонов, сын крупного хлеботорговца. Действительно, с тринадцатилетнего гимназического возраста весь город видел его в соборной церкви, где по большим праздникам, облаченный в парчовый стихарь, со скромно опущенными ресницами, он прислуживал архиерею. На выпускном экзамене архиерей уговаривал его поступить в духовную академию и сулил ему к тридцати годам архиерейскую кафедру. Сверстники стали изводить Егорушку кличкой «ваше преосвященство», при всякой встрече просили «благословения» и довели до того, что он стал избегать появляться публично.
Теперь он проучился два курса в Московском университете и даже изведал студенческие неприятности — манежное сидение и камеру Бутырской тюрьмы. Но хлопотами богатого папаши он приехал домой, под уютный и сытый родительский кров.
Этот красавец студент едва успел появиться в городе перед гастролями Оленева. Горелов, затеявший лекцию с диспутом о Раскольникове, зажегся мыслью о том, чтобы с кафедры прозвучало слово представителя молодого поколения. Это казалось демократичным и модным.
— Миром господу помолимся-а! — пробасил кто-то в зале, когда Сафонов взошел на кафедру.
Но студента, видимо, не смутил этот голос. С особенным лучистым светом в глазах, с тонким лицом, обрамленным волнистыми волосами, стоял он на кафедре и усмехался.
— Братья и сестры! — торжественно, по-церковному произнёс он, и из глаз его брызнул нескрываемый смех. — Мы только что слышали две проповеди — смиренного служителя правосудия господина Горелова и угодника медицины господина Воскресенского.
Один проповедовал нам, что все мы с вами в душе преступники и убийцы и не на всех еще нашел подходящий стих, чтобы зарезать ближнего. Другой провозгласил нас с этой кафедры потенциальными психопатами, ещё не успевшими по-настоящему соскочить с ума, но утверждал, что всех нас пора уже немножечко полечить, — вероятно, в его подопечной больнице.
По залу пронесся шепот и смех, послышались хлопки. Виктор Сергеевич Рощин, сдерживая улыбку, тронул звоночек.
«Ишь ты! Не то что смущаться аудитории — он еще в нападение лезет, оппонент желторотый!» — с усмешкою одобрения подумал и Горелов, который не очень поверил студенту, когда тот сказал, что привык к публике.
Сафонов, стоя на кафедре, терпеливо выдержал паузу.
— Господа! Что за мерзость мы слушали?! — с неожиданным жаром воскликнул он.
Рощин решительно зазвонил.
— Господин Сафонов, — укорил Рощин, — вам кафедра предоставлена не для брани.
— Слушаюсь, господин председательствующий, — пообещал Сафонов и повернулся к публике. — Господин председатель не разрешает мне говорить резких слов. А как же нам быть не со словами, а с унизительными мыслями, которых никто из вас не остановил? Как можно их было высказывать?! Вот тут уж, позвольте, я протестую от имени аудитории, господин председательствующий, от имени публики, от вашего имени, господа! — обратился он к залу.
— Мы не давали вам права говорить от нашего имени, господин студент! — возмущенно воскликнул сидевший в первом ряду тучный и желчный товарищ прокурора Борецкий.
— И мы не даем! — закричал из задних рядов молодой и задорный голос.
— Говорите от имени соборного причта!
— Или от хлебных лабазников!
— Ну хорошо. Извините, господа. Я протестую лично ох своего имени, от имени человека, который считает, что бог не создал людей — ни всех с готовностью спятить, ни всех со способностью убивать старушек. Я считаю, что люди, простые, нормальные люди, более совершенные существа, чем сборище убийц и сумасшедших…
Первым зааплодировал Коростелев, за ним захлопали с разных сторон азартно и дружно, по-молодому.
— Вот видите, господа! — улыбнулся оратор. — А я ведь именно это хотел сказать от вашего имени, а вы крикнули, что не даете мне права…
— Даём! Даём право!
Рощин встал и затрезвонил в звонок.
— Господа! Если будет беспорядок, я вынужден буду лишить молодого оратора слова, — строго сказал он.
В зале притихло. Рощин взглянул на часы и жестом просил оратора продолжать.
Сафонов заговорил, подогретый и подбодренный аудиторией:
— Если «Преступление и наказание» означает то, что господа мои предшественники здесь говорили, то это отвратительное произведение, это голос безнравственной души. Эти господа — хотели или не хотели — лишили роман Достоевского его моральной основы!
— Помилуйте, молодой человек, как же так?! — не удержался Воскресенский.
— Ведь разговор в трактире, который слышит Раскольников, если вы, господин доктор, помните, идет о том, что бы убить ростовщицу для того; чтобы ее богатства, лежащие втуне, раздать погибающим от нужды беднякам, — неторопливо и раздельно сказал Сафонов, обратись к Воскресенскому. — Об этом шел разговор в трактире. О благе ближних! О праве убийства ради блага людей! Но Родион Раскольников об этой «мелочи» позабыл. Раскольников пошел по пути убийства без цели, чтобы, так сказать, из любознательности к собственной персоне испытать, годится ли он в профессиональные палачи. Потешу он и мучится, что он стал просто обыкновенным убийцей. Вот ведь о чем говорил Достоевский!
— Верно! — выкрикнули из публики.
— Достоевский много раз в своих произведениях ставит вопрос о моральном праве на, так сказать, целесообразное убийство. Вспомним в «Братьях Карамазовых» — Иван говорил Алеше о моральной возможности замучить всего одного ребеночка во имя всеобщего блага.
Во имя всеобщего блага! — значительно подчеркнул Сафонов, понимая, что овладел вниманием аудитории.
В зале поднялся едва слышный шепот, как шелест листьев от почти незаметного ветерка. Взволнованные слушатели не выдержали, чтобы не поделиться впечатлением.
— Вот ведь о чем мучительно всю свою жизнь ставил вопрос Достоевский! Это вопрос философский, глубокий, этически-правовой для всего человечества, — убеждённо продолжал студент. — Разве любое государство не убивает тысячи невинных жертв для того, что оно считает всеобщим благом?! Сколько негритянских и индейских «младенчиков» замучивается ради блага так называемой американской цивилизации! Сколько «невинных младенчиков» Трансвааля погибли и сию минуту еще погибают ради «общего блага» Великобритании, как его понимает правительство Великобритании! Сколько невинных младенчиков Китая погибли ради благополучия христианского миссионерства и проникновения западного капитала в Срединную империю! Да что говорить… — Сафонов сам волновался. — Вы скажете, что презираете американских рабовладельцев, английских палачей Трансвааля и всех тех сильных, кто убивает слабого?
Прокурор убивает преступника, как он считает, ради всеобщего блага, но никто никогда не считает прокуроров героями. Палач — это рука прокурора, но его презирают, им брезгуют.
В публике снова вспыхнули аплодисменты, но Рощин строго взялся за звонок, и все во мгновение стихло.
— Господин председатель, прекратите эту политическую демагогию! — выкрикнул в тишине товарищ прокурора.
— Арсений Борисович, вы ошибаетесь. Спор идет о психологии. И философии, — несколько волнуясь, возразил ему Рощин. — Я не слышал политической темы.
