Степан Злобин - По обрывистому пути
На председательское место, на возвышение для оркестра, с довольным выражением поглаживая бородку, вошел Виктор Сергеевич Рощин. Подойдя к столу, он сразу вынул из кармана бумажный свёрток и, бережно развернув, поставил на стол серебряный колокольчик, который удивительно мелодично звякнул.
— Да-да…действие первое, явление первое: вхо…входит Иисус Христос во фраке и с кол…локольчиком! — громко объявил Константин Константинович Коростелев окружающим.
Фраза Коростелева полетела из уст в уста. Важные молодые люди — распорядители с белыми бантами строго зашикали, умиротворяя неуместный порыв веселья.
Горелов в черном фраке, задумчиво расправляя свои щегольские усы, поднялся на кафедру и устремил на публику взгляд, призывающий ко вниманию.
— Кабы вместо этого усача да ещё раз Михаила Оленев вышел бы… — прошептала Наташа на ухо Любке.
На девушек строго взглянули соседи.
— Не понимаю, чего здесь нужно подобным девицам, — громко сказала пожилая дама в пенсне, обращаясь к мужу-чиновнику.
— Бог с ними, Варенька, тихие девушки, что ты! — умиротворенно остановил тот.
Горелов заговорил плавно и мерно о высокой роли гениального сердцеведа Федора Михайловича Достоевского, который учил видеть сложный психологический путь и невыносимые душевные муки человека, преступившего божеские и человеческие законы.
— Карательная деятельность государства в художественных произведениях Достоевского предстала перед вдумчивыми судебными деятелями в совершенно новом свете, как ищущая серьезного разрешения ряда требовательных вопросов, — говорил Горелов. — Перед нами, судебными деятелями, Достоевский блестяще представил различие между предумышленней и простой умышленностью преступления, а от признания этого различия так много зависит в дальнейшей участи того, кому случилось несчастье впасть в преступление и оказаться перед лицом суда. Гуманность великого сердцеведа Федора Михайловича Достоевского обращает внимание судей и заседателей на тщательную оценку того, что мы называем доказательствами, из которых, как из отдельных камешков, складывается мозаичная картина преступного деяния.
Достоевский выдвигает понятие о преступном состоянии человека в момент совершения преступного деяния. А в элементы этого состояния входит и наша с вами человеческая среда, само устройство нашего общества, которое, само того не сознавая, подчас бывает виновно в подготовке преступления, совокупностью общественных условий наталкивая преступника на злодейский акт.
Зал прервал оратора аплодисментами.
— Элементами такого преступного состояния являются и воспитание человека в детстве, и сложившийся под влиянием воспитания его характер, и обстановка, которая иногда совершенно внезапно рождает необоримую идею преступления. Ведь если бы Родион Раскольников не терпел нужды, ему не пришла бы мысль об убийстве…
Могут ли закон и судебные учреждения одинаково подходить к самому совершённому факту, отмеривая карательное возмездие равной мерой за равное преступление, как это отмерялось в древних судебниках?
Нет, господа, не могут!
Недаром известный французский криминалист в своих лекциях обращается в заключение к слушателям со словами: «Surtout, messieurs, lisez vous Dostojevski!» — то есть: «В особенности, господа, читайте Достоевского!»
Горелов говорил с искренним увлечением, и зал слушал его внимательно. Изредка раздавался шепот, но окружающие так строго оглядывались, что нарушители в тот же миг умолкали.
— Каждый из нас всегда в сердце своем судья и считает себя в праве судить подобных себе, особенно когда на социальной лестнице они стоят ниже нас, забывая при этом, что преступное состояние — это человеческое состояние, а ничто человеческое не чуждо каждому из нас. На преступника нельзя глядеть свысока… Журналисты и адвокаты, чиновники всех рангов, деятели благотворительных учреждений, педагоги, даже священники — все мы судим людей и решаем, помочь или отвергнуть просящего — по его словам, по его тону и даже по выражению его глаз, забывая, что сами мы можем однажды попасть в его положение… Великий Достоевский в произведении, которым мы все восхищались в высокоталантливом исполнении артиста Михаилы Оленева, учит нас: вникайте глубже в человеческую душу, думайте, господа, о ближнем, о мотивах, о совокупности обстоятельств, толкнувших его к преступлению. Старайтесь понять людей, господа. Высшие — низших, низшие — высших. Ибо нередко бывает и так, что стоящий внизу социальной лестницы смотрит на высшего как на врага только потому, что тот исполняет свой долг, как он его понимает. А может быть, это исполнение долга тоже дается высшему терзанием сердца и муками…
— Например, когда отдают студентов в солдаты и нагайками лупят курсисток, у шефа жандармов происходит терзание сердца!.. — выкрикнул кто-то из задних рядов.
В зале поднялся гул голосов и шепот, все стали оглядываться.
Рощин торопливо схватил колокольчик и позвонил.
— Я повторяю, обращаясь к вам, люди-братья: читайте Достоевского, учитесь у него быть гуманными! — поспешил закончить Горелов, избегая скандала, потому что поручился губернатору, что эксцессов не будет.
Раздались нестройные, жидкие аплодисменты, сквозь которые прорвались голоса:
— Аллилуйя с маслом! Ханжеское филистерство!
— Размазня! — не сдержавшись, вместе с другими крикнул Илья.
— Во имя гуманности жалейте жандармов и губернаторов! — откликнулся женский голос из задних рядов.
Послышался свист. Поднялся ропот и гул.
Рощин вскочил и настойчиво звонил в свой благозвучный серебряный колокольчик, едва слышный в поднявшемся шуме. Чтобы угомонить публику, Виктор Сергеевич с поспешностью передал слово главному врачу губернской психиатрической больницы доктору Воскресенскому.
Приземистый, широкоплечий человек со щетинистым седоватым бобриком на голове, с квадратной черной бородой и угольно-черными глазами взошёл и а кафедру, выжидая, когда успокоится шум. Рощин всё звонил.
— Господа! Милостивые государи и милостивые государыни! — несколько резким голосом, не совсем-складно заговорил наконец новый оратор. — Если мой почтенный предшественник говорил о поучительности, так сказать, гениальных трудов Федора Михайловича для судебной мысли, то мне, как врачу-психиатру, приходится со всей прямотой признать, э-э… что Федор Михайлович указал пути психопатологическому исследованию развития больной, преступной идеи от ее, так сказать, зарождения до момента пролития крови.
Горелов был известным городу адвокатом, и многие уже ранее слышали его выступления в суде. Многим он нравился, но длинная речь его уже утомила.
Доктора Воскресенского никто не знал. Говорил он нескладно, но сама-смена оратора и перемена угла зрения на Достоевского возвратила аудитории тишину и внимание.
— Нет ученого психиатра, который не подписался бы под психопатологическими, так сказать, э-э… анализами знаменитого романиста Достоевского, хотя гениальный писатель так же не был медиком, как он не был и юристом, — продолжал Воскресенский. — Однако и служебная и врачебная психиатрия преклоняются перед его великим талантом.
Великий психопатолог Достоевский умел видеть весь современный мир как грандиозную экспозицию психопатологических, так сказать, типов.
Распространенное в наши печальные дни отрицание религии влечет за собою отрицание морали и правовых норм, порождает в обществе ужасающий, разъедающий, так сказать, скепсис и, как последствие его, — шизофрению, как расщепление личности, слабоумие, иногда это влечет за собой манию величия, которая у нас называется «mania grandiosa».
— A y доктора, так сказать, mania religiosa! — насмешливо выкрикнули из рядов публики.
Оратор запнулся. Но публика строго зашикала, и Воскресенский продолжал:
— Раскольниковская больная мысль, взявшись судить ростовщицу, выводит ее из человеческой сущности в насекомую. Раскольников, вообразивший себя в припадке болезни равным Наполеону и Магомету, готов раздавить простого, смертного человека с дарованной богом бессмертной душой!
Но какие великие муки испытывает этот несчастный в моменты просветления, когда пробуждается в нем тревожная, мучительная совесть…
Оратор пристально жгучим взглядом всматривался в передние ряды сидящих, будто уличая их в чем-то.
— В наши дни, когда общество, так сказать, заболевает скепсисом, болезнью, которая разъедает души сомнением, мы должны думать о том, что всех людей надо лечить, лечить, пока болезнь не запущена, предупреждая обострения социальных болезненных симптомов, направляя мысли и чувства к успокоению и примирению с действительностью.
— При помощи отца Иоанна Кронштадского и князя Мещерского! — подсказал вызывающе голос из задних рядов.
