Ференц Мора - Золотой саркофаг
Но тот отступил назад.
– Нет, маленькая Тита, не могу… Трулла…
– Труллы испугался? – жестко спросила она. – Да она за меня жизнь отдаст. У меня никогда не было от нее никаких тайн.
Кинжал не поразил бы сердце юноши с такой болью, как это безграничное доверие к старухе. От Труллы у нее никогда не было никаких тайн! Значит, было много-много тайн, о которых знает нянька!
– Нет. Я боюсь не Труллы, маленькая Тита.
– А ты ничего не бойся!.. Я, дочь цезаря, готова для тебя на все! Я целовала тебя на городском рынке. Целовала перед ликом Дианы. Если ты не побоишься, поцелую среди бела дня на крыше дворца, у всех на виду! Но ты боишься!
Таких речей юноша никогда еще от нее не слышал. Гордость, гнев, досада ослабили даже любовь.
– Только тебя боюсь я, – попробовал он поймать ее за руку.
Но она вырвала руку.
– Боишься меня! Когда я хочу вся, целиком быть твоей?
– Да, боюсь… потому что не знаю тебя.
Девушка рассмеялась каким-то воркующим смехом.
– Маленький мальчик! Да не будь ты таким трусишкой, давно бы мог меня узнать. Разве я прячусь от тебя?
– Ты прятала от меня душу свою, маленькая Тита, – с тихой печалью промолвил юноша.
– Душу?! – чуть слышно воскликнула девушка.
– Самую пугливую бабочку легче поймать. Сколько раз я тянулся к ней, и когда уж казалось – поймал, она опять порхала далеко-далеко. А где – мне неизвестно.
– Мою душу? – переспросила девушка.
– Да, маленькая Тита, я не знаю твоей души… А пока ее нет у меня на ладони, я не знаю, кто ты.
– Ну, такое еще никому не взбредало в голову! – расхохоталась она. – Я знала, что ты сумасбродный мальчишка, но таким все-таки не представляла… Спокойной ночи, Гранатовый Цветок!
Схватив руки юноши, она поцеловала сначала одну, потом другую, да так быстро, что он, пораженный, не успел даже помешать, и убежала. Она мгновенно исчезла из виду в потемках. Слышно было только, как ноги ее шлепали по лужам. А смех ее стоял у него в ушах, даже когда слуга, со светильником в руке, уже открывал ему двери.
33
Четыре дня они не виделись. Хоть на долю Квинтипора дождя, луж и ветра досталось гораздо больше, заболела все-таки Тита. Трулла уложила ее в постель, поила отваром шандры и приносила ей посылки от юноши.
Розовые овальные и фиолетовые витые ракушки, выброшенные во время шторма из глубин морских. Большие красные смоквы – у одной кожица лопнула, и она казалась надкушенной; только эту Тита поднесла к запекшимся губам, высосала немного сладкой влаги оттуда, где, как она думала, были следы зубов, а остальные отдала Трулле. Букеты красных, белых и синих ягод средь желтых листьев, – они живо напоминали девушке кусты вокруг их убежища за руинами дворца. Розовые восковые таблички – их накопилось так много, что девушка еле удерживала всю стопку одной рукой.
– Вышвырнуть бы их вместе с тем, кто их посылает, – проворчала нянька.
– За что ты на него злишься, старая Парка? – закашлялась девушка.
– За то, что он не уберег тебя, золотой мой цветочек.
Тита приподнялась в постели.
– Смотри, Трулла: если ты еще хоть раз скажешь что-нибудь подобное, я разобью вот эту чашку с шандровой бурдой об твою голову и, как есть, вся в поту, выбегу на улицу… Хочешь?
– Так, может, впустить его к тебе, мой светик? – осклабилась Трулла. – Бежать за ним недалеко – не в Александрию. Все время здесь, у твоего порога, торчит: думает, будто ты померла, только я ему не говорю. Как пить дать, он и меня расцелует, коли впущу.
– Ну, хорошо, – откидываясь на подушки, уже спокойно промолвила девушка. – Но впускать его не надо: еще заразится.
– Может, передать ему что?
Тита взяла ягоду шиповника из букета, раскусила ее и протянула одну половинку няньке.
– Скажи ему, что я послала… Коралл от дурного глаза.
Потом взяла стопку восковых таблиц и стала читать. Читала до тех пор, пока не запомнила все наизусть.
Росою кропящая Эос
В яркой шафранной тунике
На скакуне своем белом
Уж не предшествует солнцу:
Даже ее огорчило
Исчезновение Титы.
Отныне Цветок Граната
Не утренней свежей росою —
Слезами лицо умывает.
«Бедный мальчик!» – улыбнулась она и положила таблички под подушку. Только одну прижала к сердцу – ту, где говорилось об Острове блаженных:
В кружевах пены безбрежного моря,
Там, где с шипением гасит во влаге
Факел багряный свой Гелий[178] бессонный,
Плавает в волнах Остров блаженных[179].
Но, о горе! Туда попадают
Только умерших бесплотные тени!
Солнце и то средь лугов этих тучных,
Вечно цветущих в благоуханье,
Только когда умирает, садится.
Она так долго твердила эти стихи про себя, что даже во сне не могла от них отделаться. Но именно сон придал ей смелости и помог преодолеть рассудочность яви. Головной повязкой своей и золотым цветистым поясом она связала Гранатовый Цветок по рукам и ногам, вскинула его на плечи, как ягненка, и пошла. Шла, шла, пока не очутилась у самого края земли, где Атлас подпирает плечами небо. Гигант был явно не в духе: он ничего ей не ответил на ее вопрос о том, в какой-стороне Остров блаженных. Но молчание Атласа не смутило девушку; она предложила ему смокв, присланных Гранатовым Цветком и, еле дотянувшись, погладила ему щиколотку, сказав, что ей очень его жаль, и что она на его месте давно бы освободилась. «Скажи как?!» – воскликнул гигант. «Очень просто, – отвечала она. – Я продавила бы небо головой, и все тут!» Гигант расхохотался, потом спросил, кто она такая и что несет. «Я – маленькая Тита, – объяснила она, – и хочу поселиться на Острове блаженных с этим вот ягненком». «Тогда тебе тоже придется продавливать головой небо», – подмигнул ей великан и шепнул, что Остров блаженных не на западе, а на востоке.
Она повернула обратно. Шла, шла по горам, по долам днем и ночью, так что ноги стерлись чуть не до колен. Наконец, подошла к небольшой хижине с золотой надписью на воротах: «Остров блаженных». Ворота были заперты. Она заплакала, а ягненок жалобно заблеял. Тогда ворота открылись, и вышла змеевласая Медуза[180]. Зашипев, спросила, что им тут надо. Тита засмеялась, так как по голосу узнала в Медузе свою бабушку Ромулу. В ответ бабушка тоже рассмеялась и распахнула ворота настежь со словами: «Входи, моя девочка, вместе с этим мальчиком, а я закрою ворота и больше уж никого-никого не впущу!» «И Максентия?» – спросила Тита, на что бабушка достала из-под фартука большую лопату, какими сажают хлебы в печь, и обещала загнать принцепса этой лопатой в печку, пусть только посмеет сюда явиться.
– Ты всю ночь бредила, плела какую-то несуразицу, – сказала утром Трулла. – Вижу: без настоящего лекарства твоя жаба не пройдет.
Старушка достала откуда-то сушеную ящерицу, растолкла ее на пороге храма Эскулапа деревянным пестом в деревянной ступе, сняв при этом с пальца железное кольцо, которое в болотистых местах нужно носить от малярии. Размешав порошок в сыром яйце, она стала давать это лекарство больной. Оно помогло. Впрочем, поднять Титу на ноги помогло, наверное, и письмо Галерия, привезенное курьером из Сирмия. Привез он также несколько отрезов набивного шелка, которые Трулла тотчас принялась развертывать, не дожидаясь, пока Тита прочтет письмо до конца. Особенно понравился няньке шелк с изображением Гименея[181] – бог, в окружении пляшущих эротов, гасит свой факел перед брачным ложем с опущенными занавесками.
– Повидала я на веку своем не одно брачное ложе, – в восторге заговорила Трулла, – а такого еще не доводилось. На такое, пожалуй, и я бы не прочь. Да поможет мне продлевающая годы Анна Перенна[182]!.. Взгляни, золото мое, какая прелесть!
Тита, мельком взглянув на узор, сказала, что, правда, красиво. А сама напрягала память, стараясь вспомнить, как же зовут другого бога, тоже освящающего ложе, о котором толковала тогда копа из «Маслины».
После обеда Тита с Квинтипором были уже за развалинами дворца. Они держались за руки, но говорили мало. Каждый видел, что другой измучен, бледен, и боялся произнести слово, которое могло причинить сердцу боль. Юноша смущался и робел, будто всю смелость потратил на стихи. Только раз взгляд девушки задержался на губах Гранатового Цветка, но она подавила проснувшееся было желание.
– Как тихо! – почти шепотом проговорила она. – Даже страшно ступать по земле: словно кого-то разбудить боишься.
Ни бабочек, ни ящериц уже не было. Ураган вырвал одно дерево с корнем и сильно растрепал кусты. На одном из них висело разоренное ветром гнездо с пурпурно-золотистыми перышками. Девушка взяла одно, повертела в руках и бросила на сухую листву.
– Кончились дни Алкионы, – спокойно сказала она.
– Кончилось лето, – откликнулся юноша.
Немного отстав, он поднял брошенное Титой перо и спрятал его в пояс.
