Ференц Мора - Золотой саркофаг
Немного отстав, он поднял брошенное Титой перо и спрятал его в пояс.
Они еще раз внимательно осмотрели все вокруг: оба словно предчувствовали, что навсегда прощаются с этими местами. Когда они спустились к морю, разговор их совсем замер. Тита выглядела очень усталой. Квинтипор взял ее под руку; так, молча, дошли они по 6epeгy до первой виллы. Тита осторожно высвободила руку.
– Не сердись, Гранатовый Цветок: здесь уж нельзя, ты ведь знаешь.
Юноша, совсем оробев, решил больше не беспокоить девушку. Без приглашения он уж, во всяком случае, не пойдет ее навещать! По крайней мере, сегодня… Однако не прошло и получаса, как он отправился к ней. На полпути они встретились. Тита, видимо, обрадовалась; глаза ее сияли почти так же весело, как и раньше.
– А я уж хотела посылать за тобой, Гранатовый Цветок. Ты проводишь меня к честнейшему и обходительнейшему Септуманию? Купишь мне ножницы, которыми я, конечно, больше не обрежусь вот так?.. Смотри, что я натворила.
Она протянула ему левую руку с порезанным пальцем. Поцеловать его он не осмелился – вдруг здесь тоже нельзя! – а только слегка на него подул.
– А теперь не больно? Правда, маленькая Тита?
– Правда, – ответила она, покраснев, и обмотала палец шелковой лентой.
На рынке у доски объявлений шумела толпа.
– Что там такое?
– Если хочешь, пойдем, посмотрим, маленькая Тита.
Когда они подошли, толпа начала уже редеть. Одетые в шелка смеялись; портной в зеленом фартуке, горько вздохнув, заметил, что лучше бы снизили налоги; а пожилой носильщик с лямкой на шее, вызвав общее одобрение, добавил:
– Или принимали бы баб в счет налога. Тогда наш брат не только погасил бы недоимки, а еще и вперед бы заплатил!
На доске был вывешен эдикт Диоклетиана в защиту чистоты семейных отношений, затрудняющий развод.
– Ну-ка, прочти, Гранатовый Цветок, – попросила девушка. – У меня после простуды глаза болят. К тому же ты еще ни разу ничего мне не читал… Сколько из того, что мы задумали, так и осталось невыполненным!
Квинтипор начал читать.
«Для тех, кто тверд в благочестии и вере, ясна необходимость уважать и богобоязненно блюсти все объявленное римскими законами священным. Ибо нет сомнения, что бессмертные боги будут и впредь, как были доныне, благи и милостивы к римскому народу, если все станут вести мирный и благопристойный образ жизни под крылом нашим. Ибо сохраняет нас лишь то, что свято и достойно почитания, и Рим волею богов вознесен столь высоко за то, что возвел в закон почитание благочестия и целомудрия. Поскольку древнее наше право объявило брак священным и поставило его под защиту богов…»
Тут Тита прервала Квинтипора, заявив, что у нее сильно разболелась голова, видимо, от недосыпания, а может и оттого, что болезнь не совсем прошла. Она попросила юношу проводить ее домой и не сердиться, что покупку ножниц поручит не ему. В таких вещах Трулла разбирается все-таки лучше. Но, если он хочет, можно пойти в лавку вместе, только в другой раз.
Она действительно сильно побледнела; взгляд ее потускнел. Они пошли обратно.
Проходя мимо одного дома, услышали рыдания. Плакальщицы, стеная, выкликали обычные причитания по покойнику.
– У меня тоже умер отец, – тихо промолвил Квинтипор.
Он вовсе не рассчитывал на сочувствие девушки, хотя вспомнил, что старый Квинт однажды говорил ей любезности, а белая ручка Титы гладила щетинистый подбородок садовника. Просто напев причитания немного взволновал его, и он подумал: «Наверно, так же рыдала Саприция, когда закрылся единственный глаз ее мужа».
Тем неприязненней прозвучал для него ответ девушки:
– Умер отец? Я тебе завидую, Гранатовый Цветок.
Но он сразу сообразил, что у Титы начинается бред. Не раздумывая о том, что можно и чего нельзя, он крепко прижал к себе ее руку и скорее понес, чем повел девушку домой. Она не протестовала, да вряд ли и могла бы, так как была почти без сознания. Он сдал ее Трулле на руки, велев сейчас же уложить ее в постель помягче и потеплей. Нянька, зло усмехнувшись, набросилась на него:
– Не суйся не в свое дело! Тоже указчик нашелся! Только не хватало у тебя спрашивать, в какую нам постель ложиться! Верно, золотая моя птичка?
Но девушка не отвечала, безжизненно повиснув на руках у няньки. Словно даже тот остаток сознания, который до сих пор помогал ей держаться на ногах, покинул ее.
На другой день Квинтипора разбудили очень рано. А он часто просыпался от дурных сновидений и крепко заснул только на рассвете. Ему приснилось, что Квинт в одежде ликтора бьет его по спине железной палкой, но ему не больно. Будто это не палка, а цветущая апельсиновая ветка.
– Что случилось, Трулла? – встрепенулся он, заслышав стук в дверь.
Но это была не Трулла: ему ответил мужской голос. Открыв дверь, он увидел ликтора. Кумский префект приглашал юношу к себе и прислал за ним носилки.
– Носилки? Мне? – удивился Квинтипор.
Римские законы строго регламентировали, кому и что дозволено; невольнику, будь он хоть в самой высшей должности, носилки не полагались.
– Если ты – Квинтипор, магистр священной памяти, тогда – тебе.
Возвратился он уже вечером, тоже на носилках, приказав отнести себя прямо к Тите.
– Где ты только пропадаешь! Я избегалась, ища тебя по приказу нобилиссимы. Теперь сам за ней беги. Она ждет тебя внизу на большой аллее, на скамье с львиными головами, самой ближней к морю.
Квинтипор не побежал, а полетел, словно на ногах у него, как у Меркурия, выросли крылья. Встречные не мешали: их не было. Недавний ураган спугнул и людей-мотыльков и людей-зимородков; все разъехались.
Девушка еще издали замахала ему рукой. Она была в пеплуме[183], которого Квинтипор еще ни разу на ней не видел: точно такого же цвета, как то одеяло, под которым он впервые встретил девушку в антиохийском священном дворце.
– У тебя, я вижу, прекрасное настроение, Гранатовый Цветок, – протянула она руки ему навстречу. – Нет, нет! Сейчас ничего не говори. Потом. Солнце уже село на гору – видишь? Помоги мне смотреть и погладь мне руки… Обеими руками. Согрей, как тогда.
Море отливало пурпуром, как пеплум Титы. Порой оно вздрагивало, будто вздыхая, и гнало к берегу барашки – эти предвестники близкого прилива. Ни одна лодка не бороздила его шири; только далеко-далеко, там, где вода сливалась с небом, за сизой дымкой еле различались корабельные паруса.
Быстро стемнело; солнце скрылось. Края большой черной тучи засеребрились: уже поднималась луна.
Рука Титы вздрогнула. Девушка тесней прижалась к Квинтипору, пряча руку между его горячими ладонями.
– Поцелуй меня, Гранатовый Цветок! – обратила она к нему свое лицо и закрыла глаза, полные серебряных лунных блесток. – Поцелуй меня крепко-крепко!
Юноша оторвался, только когда почувствовал на губах вкус соли. Он испуганно откинул голову. Из-под опущенных ресниц Титаниллы струйками текли слезы. Впервые за все время их знакомства!
– Ты… маленькая Тита… ты – плачешь? – схватил он ее за худенькие плечи. И почувствовал, что вся она содрогается от судорожных рыданий. – Милая маленькая Тита, посмотри на меня!
Девушка открыла глаза. Слезы лились из них неудержимо, но все-таки она улыбалась.
– Спасибо, Гранатовый Цветок!
– За что, маленькая Тита?
– За то же самое, за что ты благодаришь меня в последнем стихотворении. Слушай, я изменила в нем только женский род на мужской:
Благодарю за то, что ты на свете!
Благословляю час, когда ты озарил
Своим сияньем этот скорбный мир.
Благодарю, что руку протянул
И стать позволил мне твоею тенью!
Неожиданно Тита перешла на шепот. Схватив руку юноши, она показала на небо:
– Смотри, смотри!
Лунный диск, бледный, словно от испуга, оказался между двух облаков. Одно напоминало длинного крокодила с разинутой пастью, другое – вздыбленного льва.
– Нет, не смотри! – вскликнул юноша и насильно повернул к себе лицо девушки. – Лучше послушай меня. Я скажу тебе радостную новость…
Он быстро поднялся и, выпрямившись, встал перед девушкой.
– Сегодня император освободил меня. По всем требованиям закона. Кумскому префекту было велено сообщить мне об этом. Диоклетиан подарил мне дворец в Риме на Виа Номентана и пожаловал мне звание всадника с трабеей[184] и перстнем. Теперь я могу при всех брать тебя за руку, маленькая Тита.
Опустившись к ее ногам, он хотел было преклонить голову к ней на колени. Но Титанилла вдруг сама упала на колени, прижалась к нему и, заливаясь слезами, сказала:
– Я… Гранатовый Цветок… я… теперь открою тебе… душу. Я еще в Антиохии… стала… невестой… Максентия. Завтра за мной прибудет его корабль… Мы… мы больше никогда не увидимся, Гранатовый Цветок! Будь же счастливей меня!
Она встала, легонько опершись на его плечи. Квинтипор, не поднимаясь с колен, уставился на нее немигающими глазами. Девушка наклонилась и поцеловала его в темя.
