Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Он вышел во двор, где темнота была не такой густой благодаря приглушённом блеску звёзд, но глазам его, давно привыкшим к темноте на лестнице, показалось, что это свет или что-то очень похожее на него. И едва сделав пару шагов в сторону наружной двери в самом конце двора, внимание его привлёк еле различимый слабый свет, исходящий из щели в пекарне. Он бросил удивлённый взгляд в том направлении и глаза его наткнулись на тело, лежавшее на земле и освещённое лампой. Он узнал Умм Ханафи. Казалось, ей нравилось спать на открытом воздухе вдали от спёртого душного воздуха пекарни. Он было хотел продолжить свой путь, однако что-то остановило его, и он снова повернул голову и поглядел на спящую. С того места, где он стоял, он мог очень чётко различить её — их отделяли всего несколько метров — он заметил, что она запрокинулась на спину, положив левую ногу поверх правой, и та отчётливо вырисовывалась из-под края джильбаба. Колено её было согнуто наподобие пирамиды, а правое бедро повыше него оголилось. Промежность же из-под спадавшего джильбаба между той ногой, что была согнута в колене, и другой, вытянутой, была окутана темнотой.

Несмотря на то, что он чувствовал, что время уже поджимает и нужно торопиться, ему было трудно совладать с собой, и он не смог отвести взгляд с этого распростёртого тела, находящегося так близко от него. А может, из-за того, что он не смог отвести глаза, он так внимательно и зорко вглядывался в него покрасневшими глазами, полуоткрыв свои толстые губы. Глаза его, зорко рассматривавшие мясистое тело, что занимало столь много места, словно это был откормленный гиппопотам, теперь смотрели с повышенным интересом, пока взгляд их не остановился на затемнённой промежности между вытянутой ногой и поднятой. Затем этот воспалённый поток переместился с лестницы к входной двери в пекарню, словно он впервые обнаружил здесь женщину, с которой общался долгие годы, не обращая на неё никакого внимания. Умм Ханафи не досталось ни одной прелестной черты: лицо её выглядело даже старше истинного её возраста — ей не было и сорока — плюс тучное мясистое тело, отталкивающе несоразмерное и раздутое, и может из-за долгого уединения в этой старой пекарне — она жила там начиная с ранней молодости, — эта женщина никогда не привлекала к себе его внимания. Но в такой момент он был возбуждён и утратил всякую способность различать — взгляд его застилала похоть, да какая! Похоть, которую возбуждала в нём женщина как объект, а не из-за цвета кожи или души. Ему нравилась красота, но он не питал отвращения и к безобразной внешности, тем не менее всё это касалось «критического состояния», похожего на состояние голодной собаки, что без всяких колебаний поглощает даже мусор, что встретится ей на пути. При этом первое его приключение — с Занубой — стало казаться ему связанным с рядом трудностей, да ещё и неизвестно, какие из него могут вытечь последствия. Теперь уже он остерегался не того, сможет ли он в такой поздний час добраться до Занубы, постучать в дверь и ответить тому, кто откроет ему, а также сторожу, а ждущих его последствий.

Он легко и осторожно приблизился к женщине, раскрыв рот и забыв обо всём, кроме распростёртой всего в нескольких шагах от него плоти, что предстала перед его ненасытными глазами, словно приготовившись к встрече, пока не встал между её поднятой и вытянутой ногами, а затем потихоньку стал нагибаться над ней, почти бессознательно, в сильном возбуждении. Он и сам не знал, как лёг на неё сверху. Наверное, это вышло у него не нарочно, но ему следовало предупредить это последнее грубое движение. Тело, на котором он распластался, зашевелилось и испустило зычный крик до того, как он прикрыл своей рукой её рот, а затем установилась полная тишина. И тут словно кто-то сильно ударил его по голове, и сознание вернулось к нему. Он приложил ладонь к её рту и зашептал на ухо в смеси страха и тревоги:

— Это я, Ясин, Ясин… Ум Ханафи… Ум Ханафи, не бойся…

Ему пришлось повторить ещё несколько раз эту фразу, пока она не пришла в себя, затем он убрал ладонь. Но женщина, не перестававшая всё-ещё сопротивляться, смогла наконец отстранить его и выпрямиться. При этом она задыхалась от натуги и гнева, и спросила его срывающимся от волнения голосом:

— Что тебе надо, господин Ясин?

Шёпотом он попросил её:

— Не кричи ты так, я же сказал — не бойся. Здесь совершенно нечего бояться…

Но она продолжала строго допрашивать его, хотя уже и не так громко:

— Что это тебя сюда привело?

Он заискивающе погладил её руку и сделал глубокий вздох, почти с облегчением и с некоторым нетерпением, словно уловил некий поощряющий знак в том, что она стала говорить потише, и ответил:

— Что тебя рассердило? Я не хотел причинить тебе зла, — он улыбнулся и прошипел. — Иди-ка в пекарню…

Взволнованным голосом, не лишённым решительной интонации, женщина сказала:

— Ну уж нет, господин. Это ты давай-ка возвращайся в свою комнату. Иди-иди… Да проклянёт Господь шайтана…

Умм Ханафи сказала эти слова сгоряча, не обдуманно; они просто вырвались у неё, ибо сама ситуация требовала того. Возможно, она и не то совсем хотела сказать, однако полностью высказала всё, что испытала из-за этого внезапного вторжения. Ничего подобного с ней никогда раньше не случалось — чтобы во сне на неё набросились, словно коршун на цыплят. Вот она и оттолкнула юношу, предостерегающе вскрикнув, но без всякой задней мысли.

Он же неправильно это истолковал и разгневался, и в голову ему полезли всякие нехорошие мысли… «Что поделаешь с этой бабой-собачьим отродьем?! Я же не могу отступить, после того, как выдал себя и так опозорился. Значит, я должен получить того, чего хочу, даже если придётся прибегнуть к силе». Он стал быстро думать о наиболее эффективном способе подавить её сопротивление, но прежде чем успел принять какое-либо решение, услышал странное движение, похожее на чьи-то шаги, раздававшиеся с лестницы. Тут Ясин в ужасе вскочил, подавляя в себе похоть, точно вор, что прячет украденный им алмаз, если его застали врасплох в укромном месте. Он обернулся к двери, чтобы воочию увидеть, чьи же это шаги, и увидел отца — тот уже переступил через порог, неся в руках лампу. Ясина пригвоздило к тому самому месту, где он стоял. Покорный, растерявшийся, потерявший надежду. Кровь застыла в его жилах… Он понял в тот же миг, что крики Умм Ханафи не пропали зря, и что окно, расположенное за комнатой отца, было засадой. Вот только какая польза теперь от того, что он понял это так поздно?… Судьба устроила ему западню.

Отец стал пристально вглядываться в его лицо, долго храня суровое молчание и трясясь от гнева. Наконец, не сводя с него тяжёлого взгляда, он указал на дверь, чтобы тот вошёл. И хотя в этот момент скрыться с глаз долой было для Ясина куда лучше даже, чем продолжать жить, под действием ужаса и смущения он не смог сделать и шага. Отцу это надоело, и на его угрюмом лице промелькнули предвестники скорого извержения вулкана. Он зарычал, а глаза его, в которых отражался дрожащий свет лампы, что была у него в руках, испустили искры…

— Поднимайся же, преступник! Собачье отродье…

Но Ясин лишь ещё крепче прирос к своему месту, пока отец не набросился на него и не вцепился в него правой рукой, грубо волоча его к двери. Там он со всей силы толкнул его, и тот чуть было не упал прямо лицом в землю, но успел удержать равновесие и в ужасе обернулся назад, подпрыгнул и рванул вперёд в кромешной темноте.

42

Об этом позорном случае с Ясином знали ещё двое — помимо отца и Умм Ханафи — Амина и Фахми. Они оба слышали крик Умм Ханафи и из своих окон смогли наблюдать за тем, что происходит во дворе между юношей и его отцом, а потом, не мудрствуя лукаво, догадались о том, что там было, хотя господин Ахмад поведал жене о поступке сына и спросил её, что ей известно о нравственном облике Умм Ханафи. Амина выступила в защиту служанки и рассказала ему о том, что ей было известно о её нраве и честности. Он упомянул, что если бы не её крики, то никто бы и не узнал о том, что там произошло. Прошёл час, а Ахмад всё ещё поносил Ясина и осыпал его проклятиями, а также и себя, потому что «не следовало порождать детей, чтобы они вот так нарушали своими зловредными страстями его безмятежный покой!»