Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Амина расправила плечи, и на губах её заиграла бодрая улыбка; в любом случае это было каким-никаким утешением от подавленной боли, что мучила её. Но когда Джалила запела свою новую песню, голос её внезапно вызвал у Амины ярость, и на какой-то миг она почувствовала, что не владеет собой, хотя очень быстро смогла подавить её силой воли, достойной женщины, что никогда не признавалась себе, что она тоже вправе злиться. Аиша и Хадиджа же восприняли новость с изумлением, и с вопросительным взглядом переглянулись, не понимая, что всё это означает. Однако удивление их не шло ни в какое сравнение с тем, что довелось пережить Фахми, или с болью ревности, что испытала их мать. Видимо, обе сестры полагали, что для такой женщины, как Джалила, стоять перед оркестром, а потом ещё взять на себя труд спуститься в гостиную, где сидел их отец, чтобы поприветствовать его и поговорить, было и впрямь поступком, достойным восхищения. Затем Хадидже инстинктивно захотелось посмотреть на выражение лица матери, и она украдкой кинула на неё взгляд. И хотя она увидела, что та улыбается, но заметила, что одновременно мать испытывала боль и стыд, что омрачали её ясный лик. Хадидже стало неприятно, и тут же она разозлилась на певицу, а заодно и на вдову Шауката, да и на всех гостей.

Когда подошёл час расставания, она забыла обо всех своих тревогах. Даже если бы прошли недели, месяцы, всё равно образ Аиши в свадебном платье не покинул бы их мысли.

Квартал Аль-Гурийя показался укрытым мраком и тишиной семье Абд Аль-Джавад, когда та покидала дом новобрачной и возвращалась к себе в Ан-Нахасин. Процессию возглавлял господин Ахмад, который шёл один, а следом за ним, в нескольких метрах — Фахми и Ясин, приложивший все свои силы, чтобы взять себя в руки и идти твёрдой походкой, не теряя сознания от количества выпитого. За ними поодаль следовали Хадиджа и Амина, Камаль и Умм Ханафи. Камаль присоединился к этому каравану нехотя, и если бы не «погонщик», он обязательно нашёл бы способ взбунтоваться, вырваться из рук матери и вернуться в тот дом, где они оставили Аишу. Через каждый шаг он то и дело оборачивался и смотрел на ворота Аль-Мутавалли, чтобы с сожалением попрощаться с последними символами праздника: вроде того зажжённого фонаря, что висел над деревянной лестницей у входа на улицу Суккарийа, и запечатлеть в памяти его образ. До чего же разрывалось его сердце, когда он глядел на свою семью, в которой теперь отсутствовал самый любый после матери человек. Он поднял глаза на родительницу и шёпотом спросил:

— А когда вернётся к нам старшая сестрица Аиша?

Точно таким же голосом она ответила ему:

— Больше не повторяй этих слов и помолись за то, чтобы она была счастлива. И она нас будет теперь часто навещать, и мы — её тоже.

Охваченный гневом, он снова зашептал:

— Вы посмеялись надо мной!..

Мать указала рукой вперёд, в направлении отца, которого почти целиком поглотила тьма, и зашипела: «Тшшш». Однако Камаль был занят тем, что воспроизводил в уме всё увиденное в доме новобрачных. Те зрелища, что он увидел там, показались ему чрезвычайно странными, да ещё вдобавок к тому фантазия его смешивалась с изумлением. Он потянул к себе руку матери, чтобы она отстала от Хадиджи и Умм Ханафи, и снова шёпотом спросил, указав назад:

— А ты не знаешь, что там произошло?..

— Что ты имеешь в виду?..

— Я видел через щёлку в двери.

Сердце матери сжалось от тревоги, ибо она догадалась, на какой дом и на какую дверь он указывает, но не веря своим предчувствиям, спросила:

— Какой такой двери?..

— Двери комнаты невесты!

Женщина взволнованно сказала:

— До чего же некрасиво подглядывать через приоткрытую дверь!..

Камаль рассердился и прошипел:

— Я не видел в этом ничего плохого!..

— Молчи…

— Я видел, как сестрица Аиша и господин Халиль сидели в шезлонге… и он…

Она сильно ударило его по ладошкам, чтобы он замолчал, и нагнувшись к его уху, прошептала:

— Ты должен стыдиться того, что сказал. Если бы отец услышал тебя, то убил бы.

Тем не менее, Камаль настойчиво повторил свои слова, как тот, кто чувствует, что раскрывает ей невообразимую тайну:

— Он взял её за подбородок и поцеловал.

Она снова пребольно ударила его, чего до того никогда не делала, и тогда Камаль понял, что и правда он допустил ошибку, сам того не зная, и в страхе замолчал. Но когда они уже входили в залитый мраком двор своего дома, немного отстав от остальных — за ними шла только Умм Ханафи, чтобы запереть дверь на замок и на засов, — он нарушил молчание, и превозмогая страх и удивление, спросил с надеждой в голосе:

— Мама, почему он поцеловал её?!

Она решительно ответила ему:

— Если ты снова об этом заговоришь, я доложу отцу!..

41

Ясин в сильном опьянении укрылся у себя в спальне, чуть было не зайдя в комнату Фахми, уверенный, что за ним не следят. А Камаль быстро погрузился в сон, едва положив голову на подушку. Ясина увлекало желание устроить шум — реакция на нервное напряжение на свадьбе, и особенно по дороге домой, но он сдержался и совладал с собой. Комната показалась слишком узкой, чтобы устроить в ней буйное представление, и он решил облегчить душу и выговориться. Он уставился на Фахми — тот как раз переодевался, — и с насмешкой произнёс:

— Сравни-ка наши с тобой неудачи и искусство нашего отца!.. Поистине, мужчина — это он…

Несмотря на боль и изумление, что вызвали эти слова у Фахми, он был убеждён в том, что нужно сказать. С возмущённым видом и бледным подобием улыбки на губах он ответил:

— Тебе покровительствует удача, и лучший преемник отца — это ты.

— Тебя огорчает то, что наш отец — один из лучших мастеров в этом деле?

— Мне бы хотелось, чтобы рука перемен затронула его лик.

Потирая руки от радости, Ясин сказал:

— Истинный лик его — ещё более прекрасен и великолепен. Наш отец — идеальный пример. О, как бы мне хотелось его увидеть в тот момент, когда он стучит в тамбурин одной рукой, и держит в другой руке сверкающую рюмку!.. Ай да отец… Браво, господин Ахмад!

Фахми с удивлением спросил:

— А как же его набожность и благоразумие?!

Ясин нахмурил брови. Мысли его сосредоточились на этом вопросе, словно он сплотил их, находясь во вражеском окружении, чтобы успешно вырваться из него. В защиту своего восхищения отцом он сказал наконец:

— Это вовсе не проблема. Лишь твой трусливый ум создаёт проблему из ничего. Отец — благоразумный, верующий человек, любящий женщин. Тут всё ясно и просто, как дважды два. И я, может быть, больше всех похож на него, так как я и верующий, и любитель женщин, хотя мне и не достаточно благоразумия. Да и ты сам — человек набожный, осторожный, да и к женщинам не равнодушен. И если ты и впрямь оправдываешь и свою веру, и серьёзность, то от третьего отступишься, — он засмеялся, — а третье — это как раз самое твёрдое и непоколебимое!

Видимо, упомянув о последнем, он забыл, что вызвало у него такое восхищение и сподвигло пуститься в разглагольствования. Он не только явно выступил в защиту отца, но и на самом деле выразил те чувства, что полыхали в его захмелевшей груди: необузданный восторг, что охватил его после того, как скрылись все те люди, что наблюдали за ним и делали предупреждение; страсть, вызванная фантазией, наэлектризованная вином; острое желание плотской любви, которое его воля была не в состоянии обуздать или умерить. Но где же найти этот предмет страсти?.. Позволит ли это время?!.. И Зануба?!.. Что его с ней разделяет?!.. Путь туда не далёк, и после недолгого отдыха он снова вернётся домой и уснёт глубоким спокойным сном. Он радовался этим манящим мечтам как ненормальный, и не мешкая бросился их осуществлять, заявив брату:

— Жарко. Я поднимусь на крышу подышать свежим ночным воздухом.

Он вышел из комнаты в коридор и, ощупывая путь в сплошной темноте, с особой осторожностью стал пробираться наружу, стараясь не произвести ни малейшего шума. Интересно, сможет ли он в такой поздний час добраться до Занубы?.. Постучать ли ему в дверь?… И кто выйдет открыть ему?.. Что ему ответить, если его спросят, с какой целью он пришёл?.. А если вообще никто в доме не проснётся, чтобы открыть ему дверь?.. А если как всегда неожиданно нагрянет сторож и будет караулить его?.. В мозгу его, словно пузыри на водной глади, крутились все эти мысли, пока наконец не растеклись и не потонули в хмельном водовороте, смывающем всё на своём пути. Ясина они не омрачали — это были всего лишь преграды, и ему необходимо было оценить их последствия, но он только улыбался им, словно шуткам, ибо такие приключения стали для него привычными. Воображение перенесло его в комнату Занубы, окна которой выходили на перекрёсток Аль-Гурийи и Ас-Санадикийи. Он представил её в белой ночной сорочке, совершенно прозрачной, что куполом вздымалась над грудями и вокруг ягодиц, обнажая округлые, словно винная бутыль, лодыжки. Этот образ сводил его с ума. Ему так хотелось взлететь сейчас вверх по ступенькам, не будь этого пронизывающего мрака.