Валерий Кормилицын - Держава (том третий)
— Да какие сейчас гости, мать? Никого в дом не затащишь. Как сверчки под печку забились, и не выманишь. Даже мелкопоместные. Приглашал, намедни, этих близнецов: Николая и Михаила Ивановичей. Вежливо отказались, а то вдруг всех тараканов крестьяне упрут… Сторожат их с ружьями наперевес. Э-эх! Буквально два года назад ездили друг к другу безо всякой опаски, — поставил пластину с начала. — Хоть к тому же Севастьяну Тарасовичу. Хлебосольный был.
— Ну ты чего его хоронишь? Чай, не помер ещё. Уехал просто.
— Это всё равно, что помер. Больше не увидимся ведь. А какие пироги его хозяйка пекла… Объедение.
— Кто о чём, а толстый о пирогах, — стала приходить в норму Пелагея Харитоновна, убрав ненужный уже платочек в карман и уперев в бока руки.
— Помолчи, когда умные люди беседуют, — осадил супружницу предводитель.
Повращав глазами от одного мужчины к другому, нашла силы промолчать, подумав: «Ну, погоди, муженё–ё–к… Уедет гостюшка, потолкую с тобой».
Не ожидая беды, Зосима Миронович продолжил воспоминания:
— Рассаживались, бывало, в зале за большим, заставленным блюдами столом. Отведывали для начала настоечек, затем водочки и винца, — раскраснелся лицом, вспоминая приятное времяпровождение. — Громко, без стеснения, стучали о тарелки ложками и вилками, чокались рюмками, желая многих лет хозяину с хозяйкой, и так чуть не до вечера. А потом — дамы шли сплетничать, — иронично глянул на супругу, усугубив этим будущий разговор без свидетелей. — Господа распечатывали колоды атласных карт, и играли до самого утра… И всё было ясно. Если понадобится, отдай жизнь за Отечество и Веру Православную… А ежели нет войны — ешь до отвала, пей с друзьями, и дуйся в карты до утренней зари. Крестьяне при встрече кланялись и картузы ломали. Глянуть сурово опасались… А сейчас чего? Того и гляди «красного петуха» ночью подпустят.
Пелагея Харитоновна, подумав чуток, вновь достала платок.
— Тьфу, а не жизнь стала. И вместо Тарасовича какой–то рыжий Ермолай появился. Разве ж с ним на охоту съездишь или в карты поиграешь? — совсем расстроился предводитель дворянства.
— За карты, Зосима Миронович, с ним лучше не садись, — собираясь уезжать и прощаясь с хозяевами, произнёс Рубанов. — Как липку обдерёт…
Ванятку или Ефима Максим Акимович не взял и пароконной пролёткой правил сам.
Голова приятно кружилась от выпитого, и он снял соломенную шляпу, чтоб остудить лоб.
По краям дороги тянулись хлебные поля и затерявшиеся в них перелески. Дорога то взбиралась на зелёный холм, то ныряла вниз, к хилому мостику через речушку.
Кони шли шагом и фыркали, помахивая хвостами. Вскоре пролётка выехала на широкую, обсаженную по сторонам тополями и берёзами дорогу и Максим Акимович пустил лошадей рысью, затерявшись в океане зреющей ржи.
«Куда это я попал? — подумал он. — Запросто могу вместо Рубановки в уездном городе очутиться», — увидел трёх мужиков, чего–то обсуждающих у телеги.
— Господа мужики, если дальше по этой дороге поеду, в Рубановку попаду?
Оглядев его светлый, но уже в пыли, парусиновый костюм, старший из них ответил:
— Попадёшь, попадёшь, — и повернулся к барину спиной.
«Выдрать бы тебя на конюшне кнутом, хамло, — замечталось Рубанову. — В следующий раз револьвер возьму».
— Вот так в прошлом годе ездил один в шляпе и костюмчике, — недобро глянул в сторону отъезжающей пролётки мужик. — И оказался подосланным от казны землемером. Целый клин земли у меня оттяпал для барина, — поведал грустную историю молодым своим приятелям.
Проехав ещё несколько вёрст, Максим Акимович увидел полосы овса и цветущей гречихи.
Повернув к перелеску, решил передохнуть, и лёг на зелёную густую травку под раскидистой берёзкой. Заложив руки за голову, стал глядеть в синее, с редкими облаками и заходящим солнцем, небо.
«Что безбрежнее, земля или небо? — начал размышлять и даже задремал на свежем воздухе, овеваемый лёгким ветерком и усыпляемый жужжанием стрекоз и стрёкотом кузнечиков. — И чего людям мирно не живётся?.. Надо ссориться, поджигать и убивать», — выбрался на дорогу и, прикрикнув на отдохнувших лошадей, помчался, любуясь появившимся и сверкающим позолотой куполом церкви.
Дома, взбодрённый замечаниями жены о позднем приезде, якобы случайно оговорившись, назвал её Пелагеей Харитоновной, и довольный поездкой и жизнью, пошёл умыться и переодеться.
Затем надумал повидаться с внуком.
«Нда-а! До Максимки сразу не доберёшься», — глянул на кормящую грудью ребёнка Дарью Михайловну.
На столе валялся корсет, рядом с ним — открытая плоская банка со слипшимися монпансье. Попробовал оторвать леденец, но только испачкал пальцы. Облизав их, вытер о фантик от конфеты, уронив на пол серебряную бумажку с оттисками шоколадных плиток.
Нагнувшись поднять её, случайно потянул за шнурок корсета, и чуть не опрокинул лампу с розовым абажуром.
«Ну и беспорядок у жены, — бросил скомканную фольгу в раскрытую лаковую шкатулку с тройкой коней на крышке, и изумлённо открыл рот, увидев приткнутую в углу удочку, обмотанную леской с белым поплавком наверху.
— Чья? — указал на неё, бросив взгляд на комод, заваленный цветными карандашами, книгами, шкатулками, альбомами и почему–то стеклянными и фарфоровыми пасхальными яйцами.
— Ванюша забыл, — улыбнувшись ребёнку, ответила кормилица.
— Наряд не в очередь за беспорядок, — столкнувшись на балконе с женой, влепил ей наказание, на которое она даже носом не повела.
— Чай будешь? Или Полстяные тебя на неделю вперёд напоили? — насмешливо глянула на супруга, аккуратно положив на стол томик стихов.
— Пушкин? — усаживаясь, поинтересовался Максим Акимович, вдруг озадачившись, что совершенно не отреагировал, как мужчина, на пышную грудь Дарьи: «Устал, видимо, сегодня, — нашёл причину. — Или уже не гусар?»
— Максим, ты чего задумался? Блок это.
— Какой Блок? — опешил генерал, наморщив лоб. — А–а–а! Тот же Сабанеев, только стихи. И не о рыбалке, а о Прекрасной даме.
— Какая вульгарность, — отчего–то насмешила мужа.
Он даже не поленился встать и поцеловать жену, вызвав на её лице благодарную улыбку.
— Настенька, налей нам, пожалуйста, чаю, — обратилась к вошедшей женщине.
— С клубничным вареньем изволите или со смородинным?
— С клубничным, — в секунду определился Максим Акимович. — Смородины у Полстяных объелся.
— Барин, может, окрошки изволите? — предложила Настасья. — Холодная. В погребце на льду стоит.
— Это моя мечта, — сглотнул слюну Рубанов, представив во рту вкус окрошки.
Топая своими перевёрнутыми штофами, Веригин внёс на балкон целую миску прозрачного жёлтого мёда.
Вечерело. Нежаркое уже солнце тускло просвечивало сквозь стволы деревьев, удлиняя их тени, и окрашивая в красный цвет окна усадьбы.
Звякнула стеклянная балконная дверь, которую, выходя, задел Веригин и стало тихо и уютно. Вокруг и на душе.
— Сумерничать будем, не надо свет включать, — заметив, что вошедшая кухарка надумала зажечь керосиновую настольную лампу с зелёным абажуром, запретил ей Рубанов.
Из сада исходила приятная вечерняя прохлада, смешанная с запахами смородины, цветов и малины.
Солнечные лучи погасли, но с неба лился ещё отсвет вечерней зари.
«Как прекрасна жизнь! — чуть не прослезился Максим Акимович. — Старый становлюсь и сентиментальный», — осудил себя и свой возраст.
Поднявшись утром пораньше, собрался представить сельскому обществу нового старосту, о чём несколько дней назад Ванятка с Ефимом предупредили народ.
Ехать решил в пролётке, выделив Ванятке, Антипу и Ефиму просторное четырёхместное ландо.
Рубанов, подумав, надел светлый парусиновый костюм, в котором походил на землемера, а вся камарилья вырядилась в косоворотки и сапоги со скрипом.
Ехали не спеша, наслаждаясь утренней прохладой и слабым ветерком.
Из–за плетней выглядывали любопытные головки деревенской детворы и подсолнухов.
С недалёкого луга ветерок принёс запах клевера и ромашки.
«Красота, — потянулся Рубанов, расслабившись и чуть не выпустив вожжи. — Про мосток сегодня говорить не стану, — загляделся на крупную грудастую бабу в белой рубахе и длинной тёмной юбке, нёсшей от колодца коромысло с полными вёдрами. — Ещё гусар! — похвалил себя. — И полные вёдра к добру».
Мужики уже собрались на привычном месте у крайней избы возле выгона, и о чём–то гудели, смоля самокрутками и сплёвывая на вытоптанную траву.
Гришка–косой, хозяин покосившейся избы с прелой соломенной крышей, восседал на бревне под ракитой и чего–то внимательно изучал на пятке босой ноги.
Отвлекла его от важного занятия сгорбленная бабка Матрёна, подошедшая к раките и расшугавшая клюкой нехорошо резвящихся воробьёв.
— Курицу мою пёструю не видали? — брызжа слюной, прошепелявила она.
— Как не видали?! Вон её гусак с аппетитом топчет, — зная бабкину болезненную целомудренность, развеселил общество Коротенький Ленивец.
