Валерий Кормилицын - Держава (том третий)
Разместив маман с Дарьей Михайловной и мелюзгой в одном купе, а Ванятку с Антипом и отца — в соседнем, Аким с Ольгой вышли на перрон и стали махать отъезжающему поезду.
— Ну, ты чего разревелась? — нежно вытер молодой жене слёзы носовым платком. — Рыдать и рвать волосы допустимо, лишь провожая любимого мужа на войну, — глянул на облезлого Белого генерала: «Его превосходительство хоть шоколад не ест, а папиросы курит». — Это я гипотетически про войну сказал, — отвлёкся от рекламного генерала Скобелева.
И вновь ландо с сонным Ефимом и метафизическая колея дороги, и шаткий мостик, и рубановская церковь, и РОДИНА…
«Снова я здесь, — задохнулся от счастья Максим Акимович, любуясь далёким лесом и наслаждаясь свежестью воздуха, прозрачным ласковым небом, и пузырьками светлой росы на зелёной траве. И утренняя песнь жаворонка, и восходящее солнце, — сняв фуражку, перекрестился на всю эту красоту.
— Мон шер, ты как язычник всё равно, — не оценила душевный жест уставшая супруга.
— Вот, Максимка, — не слушая жену, обвёл рукой необозримое пространство старший Рубанов. — Запоминай. Твоя РОДИНА… Меня не будет, а это всё останется… Поглядишь окрест и деда вспомнишь, — смахнул ладонью слёзы и закряхтел, усаживаясь и любуясь Рубановкой.
У двухэтажного дома старосты стояла телега с поднятыми вверх оглоблями. Самого старосты не наблюдалось.
«Во сиволапый, брюхо разъел и барина лень встретить. Телеграмму–то получил, надеюсь».
— А оне туточки теперя не проживают, — стряхнул с головы какой–то стебелёк Ефим. — Оне ноне — важный персон, — мечтательно поласкал взглядом недалёкий кабак. — А это Митька — работник Матвеича, всё никак в поле выехать не соберётся.
— Волостной писарь для них и есть — барин, — укачивала на руках проснувшегося ребёнка Ирина Аркадьевна. — Сейчас на крыльце увидишь своего рыжего оборотня.
Но, миновав арку, корявую акацию и памятник конногвардейцу, на крыльце увидели лишь рыжего Трезора.
— Думаешь, в него превратился? — несколько раздосадованный холодным приёмом, произнёс Максим Акимович, выбираясь из ландо.
И, как в предыдущий приезд, на секунду замер от удивления, увидев выбежавшего на крыльцо мальчишку.
— Ба-а! Вот чудеса, — отряхнула длинное дорожное пальто Ирина Аркадьевна и поправила вуаль на соломенной шляпе, приняв затем ребёнка от Дарьи Михайловны. — Словно на двадцать лет назад вернулись, и нас Аким встречает, — увидела, как следом за мальчишкой из дома выбрался весь местный «бомонд» во главе с кухаркой Марфой.
— Точно, оборотень, — погладил лижущего руки Трезора. — А где же на самом деле его степенство, Ермолай Матвеевич? — обратился к Веригину.
— Он, ваше превосходительство, — уважительно разглядывал погоны полного генерала, и не важно, что отставного, — теперь важная птица и носа, то есть — клюва, сюда не кажет. Весь в делах, как Трезор в репьях, — подошёл пожать протянутую барином руку.
«Ну совсем Максим Акимович субординацию не соблюдает, как отставником заделался, — вновь не оценила его жест супруга, проходя в дом.
— Настасья, — представила ей Марфа молодую женщину. — Помощница моя. — А это — ейный сынок Дениска.
«Ну вот всё и встало на свои места… Как всегда — пылюка кругом, ненатёртый паркет и немытые окна», — с удовольствием осмотрелась по сторонам и чмокнула открывшего глаза внука.
— Огляди, огляди свой будущий дом, — покружилась с ним, вызвав улыбки окружающих.
«А барыня ничего, простецкая, — отметила для себя Настасья. — Зря её боялась», — погладила по головке прижавшегося к ней сына.
— Где староста? — поинтересовался у Марфы Максим Акимович, так и не добившись ясного ответа от Веригина.
— О-о! Ермолай Матвеевич ноне важный барин…
— Тьфу! Конкретно скажет кто–нибудь или нет?
— Я и говорю… У Севастьяна Тарасовича, Ильинского помещика, с кем в прошлом годе охотились, поместье откупил…
— Вот те раз! — опешил Рубанов.
— Сожгли его дом крестьяне, и чуть совсем живота не лишили…
— Газета губернская об этом писала, — хмуря лоб, поддержал Марфу Веригин. — Совсем народишко от ума отбился… Вот и лишайся ног за этих олухов.. У нас–то тихо. Народ в Бога верует, а баламут–учитель, как его, депутатом в Думе стал, — застучал по паркету перевёрнутыми деревянными штофами, потащив в комнаты баулы.
— Вот тебе, бабушка, и Ермолкин день… Сколь денег у меня наворовал, — защёлкал пальцами, подбирая эпитет.
— Шинора… Проныра, значится, — подсказала Марфа. — Тепереча буня стал, — рассмешила барина.
— Какая буня?
— Надутый, чванливый… Так в моей деревне про таких калякали.
— Буня! — всё не мог успокоиться от удовольствия Максим Акимович.
К обеду следующего дня «буня» навестил Рубановых, лихо подкатив на тройке разномастных, но породистых лошадей. Из возка вылезал важно, явив толстый зад рубановскому барину.
Белоснежный картуз снять не удосужился, икнул, погладив под пиджаком толстый живот, а затем, чуть покумекав, расстегнул его, похвастав шёлковой косовороткой с кручёным пояском.
Затем выставил вперёд правую ногу в хромовом сапоге, дабы генерал треснул от зависти, узрев лаковые голенища. Уже с месяц сам млел от скрипа, который издавали при ходьбе сапоги, что являлось высшим шиком; ибо за огромные деньжищи сапожник прибёг к тайному ухищрению, заложив между подмёткой и стелькой сухую бересту.
Гонор его несколько поиссяк от вида Антипа в костюме–тройке, да ещё с тростью в руке, кою поднял к котелку то ли в качестве приветствия, то ли чтоб выпендриться перед старостой.
— Ты что это, мил человек, картуз перед барином не снимаешь? — ласково глядя на волостного писаря, поинтересовался Максим Акимович.
— Так вить теперя я…
— Помоги ему, Ванятка, — улыбнулся Рубанов, перебив старосту и внимательно наблюдая, как богатырь поднял пузана, перевернул вверх ногами и под хохот мужиков потряс, сронив с головы фуражку. — Вот это дело другое. Выбрось эту пакостную буню куда подальше.
Под восторженный лай Трезора, староста приземлился в клумбе у ног конногвардейца.
— И чтоб больше ноги твоей тут не было, но прежде отчитаешься Антипу о расходах и доходах. Он теперь старостой станет, — повернувшись, направился в дом.
Вечером Рубановых, под предводительством Полстяного, навестили окрестные помещики. А на следующий день визит нанёс и сам губернатор, извиняясь и оправдываясь болезнью, из–за которой не сумел в прошлом году приехать в Рубановку.
И полетело день за днём русское лето, радуя рубановских жителей то теплом, то дождичком, то прохладой, то жарой.
На охоту местные помещики не ездили, сторожили дома от поджога.
— Крестьяне совсем разбаловались, — жаловался Максиму Акимовичу Зосима Миронович Полстяной, пригласив его к себе на обед. — Севастьяна Тарасовича сожгли… Отправили за это двух иродов на каторгу. Остальных выпороли. А толку–то? Озлили только. Прежде они собрали сход и вынесли приговор — так Севастьян Тарасович рассказывал. Предоставить им выпасы, а также снизить арендную плату за землю и повысить оплату за сельскохозяйственную работу в его имении. Естественно, он отказался…
— И вот результат, — вынула из кармана платочек и приложила к глазам Пелагея Харитоновна. — Прежде нагло скосили помещичий луг, а когда Севастьян Тарасович пожаловался капитан–исправнику, и вовсе дом подожгли, — зарыдала, применив платочек по назначению госпожа Полстяная.
— Спасибо, барин с чадами и домочадцами живой остался. Сами поджигатели их и спасли. Грех убийства побоялись на душу брать. Бог всё видит… Накажет виновных. Да что наша Тмутаракань… В газетах пишут, что 1‑го июля в Петергофском саду по ошибке генерала Козлова убили, потому как на Трепова сильно смахивал.
Жена предводителя уездного дворянства, к удивлению Рубанова, не язвила по любому поводу, согласно своей манере и маменькиному воспитанию, а хлюпала носом, то и дело прикладывая к глазам платочек.
— Ну что мы им сделали? — распорядилась принести смородинного варенья, которое как раз варила во дворе на примусе тощая служанка.
Отобедав, перешли в гостиную, и расселись в плюшевых креслах.
Для поднятия настроения Зосима Миронович завёл граммофон, поставив пластинку с вошедшей в моду песней «Варяг».
— Вот ведь матросики что пережили, — высморкалась в платочек Пелагея Харитоновна. — И эту напасть переживём. У нас ведь чуть скотный двор с конюшней не сожгли.
— Из ружья пришлось палить. Разбежались тати, — перебил её супруг.
— У меня новый староста лишь порубку леса в двух местах нашёл. Скорее всего, Северьянов руку приложил. По его указке рубили. Но, не пойманный — не вор. Божится, что не причём…
— Помещиком теперь стал ваш Северьянов, — хихикнула барыня. — Приглашения в гости ждёт, наверное, — вытерла глаза.
— Да какие сейчас гости, мать? Никого в дом не затащишь. Как сверчки под печку забились, и не выманишь. Даже мелкопоместные. Приглашал, намедни, этих близнецов: Николая и Михаила Ивановичей. Вежливо отказались, а то вдруг всех тараканов крестьяне упрут… Сторожат их с ружьями наперевес. Э-эх! Буквально два года назад ездили друг к другу безо всякой опаски, — поставил пластину с начала. — Хоть к тому же Севастьяну Тарасовичу. Хлебосольный был.
