Валерий Кормилицын - Держава (том третий)
— Глубокая сентенция! — съязвил Столыпин, внимательно слушая начальника Департамента полиции.
— Это я к тому, что немецкие производители маузеров, узнав, что оружие пользуется популярностью среди уральских мазуриков, стали, по их пожеланиям, выпускать особую модель для скрытого ношения. С укороченным стволом и рукояткой, без деревянной кобуры–приклада. Она так и называется: «Боло», что означает — большевик.
— Лучше бы назвали: «Боль», — больше подходит, — поднялся Столыпин, давая понять, что аудиенция закончена.
* * *
Самым любимым занятием депутатов стало вызывать «на ковёр» сановника, занимающего один из высших постов в государстве, и устраивать ему допрос с пристрастием.
А самым любимым занятием журналистов, стало давать Думе этот повод, публикуя «притянутые за уши» материалы о злоупотреблениях должностных лиц.
Для власть предержащих депутатский запрос равнялся подъёму с крестом на Голгофу. Лишь два высших должностных лица плевали на эти запросы: председатель Совета министров Горемыкин и министр внутренних дел Столыпин.
Горемыкин нагло спал на заседаниях Думы, а когда его удавалось разбудить, монотонно увещевал народных избранников:
— Господа слуги народа… Душевно благодарю вас за высказанное с высокой трибуны некомпетентное своё мнение, — сардонически шамкал он. — Но пока Россией правит природный государь, его мнение превыше моего, а тем паче — вашего, — с удовольствием бесил трясущихся от злости кадетов.
Столыпин прославился своими ораторскими пассажами, став, неожиданно для себя и филёров, предметом обожания экзальтированных гимназисток и дам полусвета.
Выступая с трибуны Первой Думы 8 июня, он произнёс фразу о кремнёвом ружье, которая вызвала зависть у многих депутатов как левого, так и правого толка.
В ответ на запросы о провокационных действиях жандармерии, Пётр Аркадьевич, глядя на избранников, будто на капризных детей, очень желающих недоступную игрушку, обосновал действия политической полиции борьбой с анархией и несовершенством законов.
— Пока вы не приняли новые, мы применяем существующие. Нельзя сказать часовому: «У тебя старое кремнёвое ружьё, употребляя его, ты можешь ранить себя и посторонних. Брось его! На это честный часовой ответит: «Покуда я на посту, покуда мне не дали нового ружья, я буду стараться умело действовать старым». — Принимайте, господа, грамотные законы, а потом требуйте от полиции грамотных действий. Вы — представители образованного общества, требуете амнистию для убийц защитников престола и России. Вы аплодируете и поддерживаете убийц. Я помню, как отреагировали на убийство Плеве те, кого принято считать передовыми людьми. Ваш кумир, писатель Лев Толстой сказал: «Это убийство целесообразно».
— Да, да-а! — орали депутаты.
— Ваш коллега, кадет князь Дмитрий Шаховской произнёс во всеуслышание: «Плеве надо было убить». — Театральный критик Александр Амфитеатров: «Убийство Плеве — положительный факт!»
— Да, да-а! — орали депутаты.
— А в домах многих из вас устраивали праздничные обеды… Стыдитесь, пока ещё господа, — под свист, топот и похабщину образованного общества, независимо уходил с трибуны.
Но заржавевшая машина сыска постепенно набирала обороты. И кремнёвые ружья менялись на современные.
В июне арестовали Свердлова. Бандит скрывался от полиции на квартире у гласного городской Думы Екатеринбурга, присяжного поверенного Бибикова.
«Да что же это творит наше образованное общество? — удивлялся министр внутренних дел. — Совсем отошло от традиционных духовных ценностей исторической России. Правильно философ Леонтьев подметил: «Интеллигенция русская стала слишком либеральна, то есть пуста, отрицательна, беспринципна… К концу 19 века не стало единого понимания добра и зла. В обществе проросли побеги иной морали, враждебной православию…» Большевистский бомбист и подстрекатель Бауман прятался у Саввы Морозова. Приятели его потом и ликвидировали. Во время декабрьского восстания в Москве, писатель Максим Горький предоставил свою квартиру революционерам, и они там изготавливали и ремонтировали оружие. Встречался с ним один раз. Запомнился упрямый выбритый солдатский подбородок, крепкий запах табака, и какое–то искусственное, нарочитое оканье. В начале этого года уехал в США собирать деньги для партии. Но первоначальный восторг от его визита быстро сошёл на нет, благодаря лицедейке Андреевой, новой пассии писателя. Вот же актриска неугомонная. То с Саввой Морозовым любовь крутила, теперь на женатого писателя глаз положила… Из–за неё Горького обвинили в двоежёнстве и он, как мне сообщили, собирается уезжать из Америки. Это тебе не Россия, дружок. Америка — законопослушная страна».
* * *
В доме Рубановых царил переполох — половина семьи собиралась на лето в Рубановку. А именно самая старшая и самая младшая её ветви.
Средняя — Аким с Ольгой, готовились к заграничному турне.
— Ну зачем мне отпуск и заграница? Папа', ружья уже в Рубановке, это зачем берёшь? Положи на место «Ланкастера». «Зауэр» лучше возьми.
— О чём с тобой говорить, сынок, ежели ты даже не знаешь, что такое труба…
— «Труба» пришла моему летнему лагерю и Дудергофу.
— Аким, родненький, зато — Италия, Франция, — критически разглядывала кипу платьев Ольга.
— …Труба — это такое полое строение над крышей дома, из которой дым выходит, — чуть подумав, дал научное определение термину Аким, не слушая жену.
— Эх ты, темнота, — хохотнул Рубанов–старший, прикидывая, как бы половчее, чтоб супруга не засекла, смыться в кабинет и немножко приложиться к «Шустову». — Труба, по нашему, охотничьему — лисий хвост. И из–под него не дым идёт.., — глянул на дам и закрыл рот.
Но хватило его только на минуту — душа–то пела: «В строгом порядке ускоренным шагом, едут псари по полям и оврагам».
— Пушкин! — решила блеснуть эрудицией Ирина Аркадьевна.
— Не-а. Лермонтов, — опроверг её сын.
— Темнота… Даже две темноты… Некрасов. Да Максимка? — уточнил у внука, которого принесла в гостиную Дарья Михайловна.
Но восьмимесячный младенец крепко спал и на вопрос деда не отреагировал.
— Староста из деревни ничего не пишет. В доме Марфа всем заправляет, но сообщить — что и как, тоже не способна. Веригин такого насочинял вместе с Ефимом и Трезором, что даже Некрасов не поймёт, но лишнее ружьё не помешает. Приедем — разберёмся. Так… Власыча с Пахомычем здесь оставим. Ванятку с Дарьей Михайловной и супружницей моей — заберём. Антипа с поваром тоже… А вот мадам Камилла с Аполлоном здесь пусть за порядком наблюдают. Ну и Архипа Александровича со швейцаром Прокопычем тоже в Питере оставим. А то приедут молодые через три недели из вояжа, кто их обихаживать станет?
— Занимайтесь ружьями, мон шер, а тут уж сама как–нибудь решение приму… Помолчите, — закрыла рот хотевшему что–то сказать супругу. — Ступайте лучше в кабинет, и разберите — что брать, а что оставить, — осчастливила мужа. — Господину Шустову — горячий привет, — улыбнувшись, крикнула в след.
— Обязательно передам, — обернулся супруг. — Вот уж по ресторанам без Герасима Васильевича погуляют, — позавидовал молодым.
Рубановы и целая кавалькада попутчиков и провожающих с чемоданами, баулами и корзинами, длинной цепочкой растянулась по перрону.
Сразу за Максимом Акимовичем, облачённый в светлый парусиновый костюм и соломенную шляпу, неся в каждой руке по огромному чемодану, мерно шагал Иван.
За ним, в недавно пошитом, тёмном, в серую полосочку однобортном жакете с закруглёнными фалдами и такими же брюками, с небольшим баулом в одной руке и каким–то картонным пакетом в другой, семенил Аполлон.
— На штиблеты не наступай, — буркнул бредущему позади Антипу с баулами в руках.
— А ты вперёд наддай, — поставил баулы и расстегнул верхнюю пуговицу на пиджаке.
«Ишь ты подишь ты! Жентельменом заделался, — глянув на бывшего денщика, расстроился Аполлон. — Костюм тройку справил, и галстук на шею нацепил, унтерюга. Да ещё на штиблет норовит нарочно наступить. Каким был бескультурным солдафоном, таким и остался. Хоть весь галстуками обвешайся. А ещё ведь швейцар Прокопыч балакал, и Власыч с Пахомычем подтвердили, трость с серебряным набалдашником в виде приклада винтовки, купил», — позавидовал Аполлон.
Зависть его разрослась просто до умопомрачительных размеров, когда занёс в вагон первого класса вещи и уразумел, что этот бездельник и лодырь или колоброд и мухоблуд по Марфиным выражениям, поедет в этом вагоне.
«И Ванятка–геркулес тоже, — чуть не застонал, словно от зубной скорби, Аполлон. — А меня в паршивом третьем классе в Москву возили… Нет, точно надо в эти, как их, карбонарии записываться».
Разместив маман с Дарьей Михайловной и мелюзгой в одном купе, а Ванятку с Антипом и отца — в соседнем, Аким с Ольгой вышли на перрон и стали махать отъезжающему поезду.
