Томас Фланаган - Год французов
— А что мне до этих графств? Я их и в глаза-то не видывал. Даже в Атлоне не бывал. Да и мои люди тоже. Мы родились и всю жизнь прожили в Мейо. Думали, что по всей Ирландии народ поднимется, а выходит, нас, крестьян Мейо, поведут освобождать чужие края, о которых мы и слыхом не слыхивали. Нет уж, мы лучше дома останемся, а французы пусть себе в центральные графства шагают.
— Это вы так полагаете. А на войне все по-другому. У французского генерала сейчас каждый человек на счету.
— Моя жена сейчас в поле, урожай убирает, — Герахти кивнул на окно, за которым простиралась Мой, а за ней невидимые угодья. — Разве ей, бабе, с мужской работой управиться?
— Нам предстоят большие сражения, — сказал Мур, — одно в центре страны, другое под Дублином. А потом по домам, к своему урожаю.
— Уж больно путь долгий. Я и покороче могу найти. Если в Мейо останусь. — Он подвинул к себе блюдо и взял кусок окорока.
— Если бы да кабы, — бросил Мур, — а в Мейо вы не останетесь.
Герахти хмыкнул и кивнул на прощание Муру.
— Уж больно вы молоды, а беретесь решать за других, что и как делать.
Мур поскакал на север. Вокруг поля, крестьянские дома, почти ничто не напоминало о восстании, разве что попадется на глаза неубранное поле или вон — еще один спаленный дом. В Каслбаре стоит наша армия, а армии врага окружают ее. Киллала, как и Баллина, в руках повстанцев. А природа оставалась по-прежнему безмятежной, по-прежнему зеленели поля, деревья шумели густой листвой, еще не тронутой осенней желтизной. Мур участвовал во множестве быстротекущих событий, стараясь всюду помочь словом и делом: будь то судьба Холма Лоренса или штурм росистых склонов Сионского холма. А природа словно подчеркивала всю нелепость его суеты. Залитые солнцем мирные поля, далекий крик фазана, ласковый шепот листвы от легкого ветерка, топот копыт по дороге — вот что наполняет жизнь, а отнюдь не покрытые гарью валуны, пики, пушки, мушкеты, монархии и республики.
И еще одно подтверждение этому — холодность, с которой принял его старый Томас Трейси: он сразу же дал понять, что видит в Джоне не повстанца, а своевольного мальчишку, сына соседей, который по глупости покроет и семью, и друзей несмываемым позором. Трейси приметил Мура на аллее к усадьбе и вышел на крыльцо, в дверном проеме отчетливо вырисовывалась его долговязая сухая фигура.
— Я знал, Джон, что рано или поздно вы захотите навестить нас. Или хотя бы Элен.
— Именно вас, вас обоих, сэр. Хотя и не уверен, что вы мне рады.
Трейси спустился с крыльца, подошел к нему.
— Мне тяжко говорить, особенно тому, кого я привечал, но мы, Джон, и впрямь не рады вам. И думаю, нельзя и предполагать иного.
Мур все сидел в седле и в неловкости перебирал поводья.
— И все же вы были уверены, что я приеду.
— Из-за Элен. Да, я знал, что вы приедете. Однако как ни коротка будет наша беседа, ее лучше вести в доме. Слезайте. — И старик чуть улыбнулся. — Во всяком случае, мне думается, что лучше. Я не привык принимать президентов. Весьма примечательное достижение для твоего возраста. Даже господин Питт[26] стал премьер-министром в более зрелом возрасте, а уж он-то считался едва ли не гением.
Он провел Мура в меньшую из двух гостиную, скудно обставленную, на стенах — два грубо намалеванных портрета, тяжелое распятие, слащавая гравюра, изображавшая чудесное воскрешение Лазаря. На буфете — графин с вином, но Трейси нарочито не обратил на него внимания. Однако сесть Муру предложил.
— Как у вас, в Балликасле, спокойно, — заметил тот.
— Спокойно, особенно в наших владениях, — вежливо, но с вызовом ответил Трейси. — А вот усадьба моего друга Фолкинера, как вам, очевидно, известно, разграблена.
— Нет, мне об этом неизвестно.
— Да, разграблена. Правда, не сожжена. Просто первая банда ваших молодчиков не успела, ее выдворила вторая.
— Скорее всего, эти вторые — солдаты под командой Ферди О’Доннела. Он отвечает за порядок во всей округе. И вам доподлинно известно, что он не бандит.
— Да, я знаю его давно и всегда был о нем самого лучшего мнения. Скромный, трудолюбивый, да и весьма образованный для крестьянина. Впрочем, до недавнего времени я держался наилучшего мнения и о вас. Сейчас оно переменилось.
Мур промолчал. Он смущенно глядел на зеленый луг за высоким окном.
— Поговаривают, — продолжал Трейси, — что меня не трогают из-за давней дружбы наших семей. Или мне благоволит удача, как теперь внезапно выяснилось, из-за того, что я католик.
— Если угодно, можете опровергнуть как то, так и другое. Армия Ирландской республики…
— Армия Ирландской республики! — насмешливо подхватил Трейси. — Любопытно, что думает по этому поводу ваш брат. Я хожу по усадьбе и сгораю от стыда, неужто благополучием своим я обязан своей религии или знакомству с бунтарем, восставшим против короля?
— Могу лишь повторить, что домыслы ваши ошибочны.
— А как иначе мне прикажете думать? Насколько я знаю, с десяток усадеб окрест разграблены и сожжены, и все это дома протестантов. Когда все это безобразие кончится, католикам будет жить куда горше, чем последние тридцать лет.
— Помещики почти все протестанты, — сказал Мур с некоторым нетерпением, — а большинство крестьян — католики. Вот вам и ответ. Они восстали, и гнев их обрушился на тех, в ком они видят угнетателей. Но Объединенные ирландцы не выступают ни против частной собственности, ни против чьей-либо религии.
— Я ездил взглянуть на усадьбу несчастного Фолкинера, — сказал Трейси, — страшно смотреть, что с ней сталось! — И он, вспомнив эти горькие минуты, схватился за голову, взъерошив редкие седые волосы. — Точно дикие звери совершили набег: столы разбиты в щепки, картины изрезаны и разодраны. Сколько приятных вечеров провел я у него в гостиной, и вот теперь она осквернена и испоганена. Всю жизнь Джордж Фолкинер был расположен к носителям другой веры. Он первым из протестантов Коннахта подписал петицию о правах католиков. Знали вы об этом? И вот благодарность. И эти звери — ваши сообщники и лучшие друзья.
— Та петиция так и не была принята, — напомнил Мур, — потому что ирландский народ не волен сам решать свои дела.
— Пустые слова, — отмахнулся Трейси. — А на поверку убитые люди и опустошенные дома. Дикари крестьяне хозяйничают повсюду. Вот вам действительность.
— Я заслужил ваше недовольство, — сказал Джон, — но давайте же оставим этот разговор.
— «Недовольство» слово книжное, для вас чересчур мягкое. Вы — мятежник, с оружием в руках восстали против своего законного короля. И опасность вам грозит такая, что ни брат ваш, никто на свете вас не спасет. Вы опозорили и своих единоверцев, и весь наш народ.
— Народ? Однако в парламенте этого народа мне нет места как раз из-за моей религии. И это тоже действительность. Или для вас это также пустые слова?
— Я прекрасно сознаю, что мы видим много зла, и это тяжкое для нас всех бремя. Однако это не побуждает меня отдать страну во власть пьяной черни да французских головорезов. Я не намерен вступать с вами в споры об этом. Вы собирались жениться на Элен. Я, как и брат ваш Джордж, благоволил вам. Джордж проявил, несомненно, редкое великодушие, ибо состояние Муров и Трейси далеко не равнозначно. Теперь же вы сможете доказать любовь к Элен, лишь отрекшись от ваших намерений жениться на ней. Сегодня вы способны принести ей лишь огорчения и несчастье.
— Не откажите мне, господин Трейси, хотя бы в трезвости мысли.
— Рад бы, да только как признать то, чего нет?
— Дело, которому я служу, чрезвычайно опасное, но я не менее вас пекусь об Элен и не намерен подвергать и ее жизнь опасностям. Хотя я твердо верю, что вернусь в Мейо в обстановке куда более благоприятной, чем представляется сейчас. Я приехал сюда только ради разговора с Элен и надеюсь, вы мне это позволите.
— Непременно. Мешать не стану. Но вам впредь придется смириться с тем, что дорога к нашей усадьбе для вас закрыта и с нашей дружбой покончено.
— Вы очень суровы ко мне.
— Вероятно. Мне, Джон, немалых трудов стоит удержаться от резкостей. Я вас крепко любил до последнего времени, и вам это известно. Но путь, избранный вами, я глубоко презираю, ибо он безрассуден и преступен. И одно преступление повлечет другое. Не вы вернетесь в Мейо победителем, а Британская армия, и тогда наш край превратится в выжженную пустыню. Я пережил годы гонений на католиков и знаю, как они боролись за свои права, — мирно, не преступая закона…
— Да полно вам! — воскликнул Джон. — А за что, по-вашему, сражаются Объединенные ирландцы, как не за права ирландского народа? А что вам принесла «мирная борьба»? Разве что мелкие уступки, которые выклянчивались десятилетиями.
— Довольно, — прервал его Трейси. — Я не собираюсь ни спорить с вами, ни слушать, как вы оправдываете убийц-крестьян. Если вы желаете провести час за беседой с Элен, проследуйте к ней, она за вышиваньем. Я попросил ее побыть у себя, пока мы говорим. А я с вами на том прощаюсь. — Трейси встал, замялся, потом вдруг протянул руку Джону. — Дорогой мой, слов нет, чтоб высказать, до чего мне горько.
