Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
В назначенный для отплытия день толпа окружила палаццо – резиденцию французского посла и таинственной принцессы. Здесь было много поляков и любопытствующих венецианцев. Одни толпились на берегу канала, другие заполнили длинные лодки. Все ожидали торжественного выхода принцессы. В ожидании занимательного зрелища народ веселился, бойкие торговцы продавали гноцци – крупяные лепешки, сладости, лимонад и пропитанные апельсиновым сиропом льдинки… Раздавались польские и венецианские песенки, лодочники по своему обычаю вдруг запевали мелодические канцоны… Но вот на Большом канале показались несколько гондол. В головной сидели князь Радзивилл и Теофила Моравская. Прекрасная полька, одетая в изысканный дорожный костюм, застыла, казалось, навеки в роскошном возрасте пышной женской зрелости, ничего не ведая о печальной старости. Князь величественно поднялся по мраморным ступеням и вошел во дворец. Спустя совсем недолгое время он снова стоял на лестнице, затем поклонился графине Пиннеберг. Из газет и городских толков все уже знали, что на самом деле под этим именем скрывается русская принцесса, наследница российского имперского трона, дочь одной из правительниц России, рожденная в тайном, но законном браке!.. Принцесса чуть склонила голову, маленькая шляпка приколота была к пышным темным волосам. Голубое платье удивительно гармонировало с голубым высоким небом. Облачка жемчужно-снежно-серых оттенков плыли в небе медленно. Люди приветствовали принцессу веселыми нестройными кликами. Она заняла место в головной ладье. Кортеж судов направился в порт Маламокко. Михал ничего этого не видел, потому что находился уже на судне капитана Мохамеда, где приготовлена была прекрасная каюта для принцессы…
* * *Некоторое время Елизавета оставалась на палубе, словно приветствуя провожавшие ее пестрые гондолы. Франциска занята была сундуками в каюте. Михал также не показывался. Его немного смущало, что корабли восточных капитанов оказались вдруг военными кораблями, обычными для венецианского военного флота галерами. Что могло выйти из этого путешествия? Попадут ли они все в Истанбул? Да и насколько желателен для султана их приезд? Куда их, собственно, повезут сейчас? Впрочем, если бы Сеньория желала их ареста, это возможно было бы сделать и в Венеции. Но отношение к полякам в Венеции самое благожелательное… Вдруг Михал подумал, что если дело все же дойдет до самых решительных мер, до арестов, нападений, крушений и бурь, он просто-напросто схватит ее на руки, прыгнет в воду с любой высоты, поплывет, крепко держа ее, в неизвестность и спасет ее!.. Но сначала все шло хорошо. Она впервые была в таком прекрасном плавании…
Морские чудища взвозилися толпами;
Волненье, шум! Матрос по вервиям бежит;
Готовьтесь, молодцы! товарищам кричит.
Взбежал и размахнул проворными руками,
В невидимой сети повиснул, как паук,
Стрегущий ткань свою в движениях ея.
О радость! Ветр! Корабль, как с удила сорвался;
Зашевелился, раскачался,
Ныряет в пенистых зыбях…
Подъемлет выю, топчет волны;
Челом бьет облак, мчится к небу,
И ветр он забрал под крыло,
С ним вместе и поэт средь бездны
Уносится порывом мачты;
Надулся дух его, как парус, и с толпой,
Невольно, шумным он восторгам предался;
Соплещет спутникам, припал на край громады
И грудью мнит ее движенью помогать.
О, как ему легко и любо!
Отныне только он узнал
Завидную пернатых долю!..[75]
Она представляла себе, как действует это прекрасное плаванье, это море, которое корабль словно бы скрепляет с небом, как воздействует это на Михала. Он не выходил на палубу, и она знала, что он сидит где-то в корабле и что-нибудь серьезное пишет, о чем-то размышляет. И ей вдруг приходило на мысль, что как было бы хорошо, если бы они сейчас плыли бы куда-нибудь, и, может быть, даже и в Истанбул, но никакой политики не было бы, а они просто плыли бы, сами по себе, и тогда Михал стоял бы рядом с ней на палубе и написал бы стихи!..
Потом начался вдруг дождь. И это было совершенно странно: дождь в море! Сочетание сплошных длинных и неверных струн дождя било в морскую воду, в волны. Ветер вызвал качку, а качка, естественно, морскую болезнь. Тогда она оценила Михала, его заботу, его умение являться в самый нужный момент и оставаться рядом с ней. Она лежала с закрытыми глазами, ее страшно мутило. На другой постели пристроилась бедная Франциска и порою слабо стонала. Потом явился Михал. Она его узнала, хотя глаза ее были закрыты. Она ощутила нежный теплый родной запах его тела. Открыла глаза. Он кутал ее в одеяло и говорил заботливо и просто:
– Лежи, не вставай, так будет легче…
Страшно мутило, хотелось вскочить и наклонить голову, чтобы произошла рвота. Она приподымала руки, но Михал заботливо, но и властно укладывал ее снова и приговаривал:
– Нельзя, нельзя вставать. Скоро все кончится…
Она подумала, что у него нет морской болезни, и удивилась…
– Почему… – слышала свой слабый голосок капризной девочки, – почему у тебя нет…?
Не договорила, но он, конечно, понял, и сразу отвечал просто, милым этим голосом любящего друга заботливого:
– У меня никогда не бывает морской болезни…
Вскоре его предположения оправдались, хотя и не самые худшие. Капитаны объявили, что надвигается буря и потому следует как можно скорее войти в какой-нибудь порт. Михал уверен был, что никакой ужасной бури не предвидится. Однако спорить с опытными моряками не имело смысла! Кроме того, качка не прекращалась, и ему было жаль бедную девочку. Так они очутились на Корфу, небольшом острове, население которого составляли преимущественно греки и восточные евреи. Прибытие двух венецианских кораблей и выход на берег высоких особ в сопровождении свиты собрало на берегу множество людей. Фески, тюрбаны и красные покрывала женщин расцвечивали толпу, словно преображая ее в яркий цветник. Нежданных гостей препроводили в большой дом с длинными балконами и внутренним двором. Это была одна из резиденций султанского наместника. Кроме гостей и нескольких слуг-турок здесь никого не было. В комнатах с низкими потолками резные ниши и положенные на пол большие подушки в цветных наволоках создавали своеобразный уют. Михал предоставил Елизавету заботам верной Франциски. Он думал, что стоило бы осмотреть остров, если, конечно, это будет позволено.
Его предположения продолжали оправдываться. Сначала он заблудился в большом доме, устроенном не хуже лабиринта, с коридорами длинными и переходами, и попал во внутренний двор. Но даже здесь слышны были какие-то крики, смешение шумное мужских грубых голосов. Михал поспешно возвратился в дом, встретил в одном из длинных коридоров слугу-турка и спросил, где ворота, выход… Слуга понял не очень хороший турецкий Михала и проводил его к воротам молча. У ворот Михал увидел Чарномского, который вместе со своим камердинером и еще несколькими спутниками магнатов ссорился с охраной. Оказалось, что у дома выставлен настоящий караул. Солдаты, турки и греки, кричали по-своему. Поляки отвечали криками по-польски. Уже хватались за сабли. Михал быстро благословил судьбу за то, что она привела его сюда так вовремя. Чарномский уже орал на турецком диалекте какие-то мрачные ругательства. Михал влетел в толпу, схватил Яна за руки и тоже закричал, что если сейчас произойдет драка, смертоубийство…
– …Идиот! Мы никогда отсюда не выберемся. Нас тут сгноят, если твои болваны убьют сейчас кого-нибудь из этих стражников!..
Михал кричал что было силы, тряс Чарномского… Поляки отступили. Михал спросил, кто начальствует над караулом. Вперед выступил один турок. Михал спросил учтиво, можно ли осмотреть город. Ему было отвечено, также учтиво, что из дома выходить запрещено. Было ясно, что прибывшие находятся под своего рода арестом. Но противиться и требовать справедливости не стоило, явно не стоило.
Прошло два дня. Елизавета совершенно оправилась, сидела во внутреннем дворе под деревом. Во дворе были устроены качели, большие. Она попросила Франциску покачать ее. Франциска медленно двигала прочные темные веревки. Небо то улетало высоко, то немного приближалось в полете. Впрочем, и качели не взлетали высоко. Франциска не была настолько сильна, чтобы сильно их раскачать. Михал не выходил, она не знала, чем он занят… Их кормили фруктами и куриным супом, заправленным лимонным соусом… Она ела отдельно от всех. Князь Радзивилл ни разу не говорил с ней. А ей ни с кем, кроме Франциски, и не хотелось говорить! Даже с Михалом не хотелось говорить…
Наместник не представился гостям. К их услугам для бесед оставался лишь начальник караула, уже несколько раз сменявшегося. Михал и Чарномский говорили с ним и спрашивали, когда возможно будет вернуться на корабли. Сначала никакого ответа не было, затем было объявлено, что на прежние корабли они уже не вернутся, потому что их посадят на другой корабль… Михал понял, что не имеет также смысла спрашивать, повезут ли их в Истанбул. Не до того теперь было! Как бы вовсе не утопили! Но он такие свои предположения держал при себе и удивлялся, почему ни у кого не возникают такие предположения! Или все держали такие предположения при себе?..
