Фаина Гримберг - Княжна Тараканова
…Она готовилась к визиту французского посла и князя Радзивилла. Франциска одела ее в белое глазетовое платье, вышитое золотом, отделанное пунцовым бархатом… Снова можно было смотреться в зеркала… Ей вдруг почудилось, что вот такое платье было у Катрин де Турнемир. Или нет?..
Посол представился ей. Она была графиня Пиннеберг. Князь Радзивилл явился в ее апартаменты в сопровождении своей сестры, Теофилы Моравской. Разговор шел на французском языке. Собственно, это была немного бессвязная светская беседа. Графиня Пиннеберг держалась безупречно, была в меру проста и в меру же величественна, как будто всем своим видом ненавязчиво намекала на то, что представляет собою весьма значительную особу. Но в то же время говорила весело, просила называть ее запросто Алиной…
– …хотя полное мое имя – Елизавета!..
Потом, уже наедине с Михалом, она спросила его, что значил этот визит.
– Своего рода смотрины. Знаешь, мы ни о чем не договаривались с князем. В сущности, за все отвечаю я! Я представил ему французский текст завещания императрицы, но я не объявлял ему, что это мой текст! Он видел тебя и нашел тебя вполне светской дамой, но он не знает и не должен знать, кто ты на самом деле! Да он и не хочет знать! Для него ты – законная дочь русской императрицы, то есть он должен держаться так, как будто он верит тебе. Но если все кончится проигрышем или вообще скверно кончится, князь Радзивилл только скажет, что был обманут…
– Умоет руки! Удобная позиция!
– Он – слишком знатная особа и потому не хочет рисковать, не хочет подвергать себя риску. В свое время он много сделал для меня. В его замке я многому научился… – Михал вдруг вспомнил черные брови женщины, у которой он также учился и также в княжеском замке, и покраснел. Почему? Это было по-детски, наверное. Он не хотел, чтобы она узнала, догадалась… А, собственно, о чем? О том, что в его жизни были женщины? Ну, не может она думать, что не было! Отчего же хочется, чтобы она, наперекор всякой логике, думала именно так? А что он думает о ней? Ее следует подозревать во многих грехах. Разве его ум не знает, что у нее были мужчины, даже и много?.. Его ум знает, но его сердце не хочет знать!
* * *Венеция нравилась ей. Она садилась у высокого окна и смотрела на этот самый Большой канал, на длинные лодки и на пестрых лодочников, которые гребли стоя. Видела женщин, идущих в церковь. Они прикрывали свои красивые тела и густые волосы накидками, но так драпировали эти накидки, что представлялись таинственно соблазнительными…
От князя Лимбурга явился один из его придворных, известный ей барон Кнорр, и, разумеется, с письмом. Она сидела на кресле, опустила глаза и смотрела на его ноги, башмаки, начищенные, блестели, но чулки отчего-то сморщились… Она сказала, что ответа не будет.
– Передайте князю, что я не буду читать его писем. Никогда. И я не вернусь…
Кнорр откланялся…
Венеция часто была тиха, слышались только выкрики лодочников-гондольеров да плеск волн, поднимаемых веслами. Город вдруг представлялся ей грустным. Этот город походил на какую-то странную красавицу, увядающую, разрядившуюся в золото, драгоценности, дорогую парчу, и отчего-то бредущую босиком, погрузив в эту зеленоватую воду босые ступни и рассеянно приподымая тяжелую парчу пышной юбки…
Впервые ела рис с мидиями…
В конфедератском окружении Михала выделялся явно Чарномский. Это был известный член генеральной конфедерации. Он знал самых важных магнатов, самых значительных людей в лагере, противостоящем Понятовскому, креатуре российской императрицы, той самой Екатерины.
В свое время Чарномский проявил себя как храбрый солдат-повстанец. Он командовал одним из отрядов барских конфедератов. Он несколько раз переходил русскую границу, действовал смело и энергично. Когда конфедераты были разбиты и рассеяны, Ян Чарномский состоял при Потоцком, затем при Радзивилле. Уверяли, будто от имени своих патронов Чарномский езжал в Бахчисарай, к хану крымскому, и на Балканы, к султану турок. Уверяли многие, но верили не все. Чарномский живал и в Париже. Императрица Екатерина отдала приказ о конфискации имущества князя Радзивилла, пропадавшего, в сущности, в эмиграции. В обязанности Яна Чарномского входило поддержание определенного блеска в эмигрантском существовании Радзивилла, то есть добыча денег! Худо было то, что деньги приходилось преимущественно выпрашивать и при этом делать вид, будто бы это вовсе и никакое не выпрашивание, а всего лишь разного рода занимание, одалживание…
Иногда ей представлялось, будто у Чарномского чрезвычайно большой нос и будто он смотрит ноздрями, как люди обыкновенно смотрят глазами. Впрочем, в действительности, пожалуй, такого не могло быть…
Михал говорил ей, чтобы она держалась сторожко:
– …Если ты садишься в коляску или в лодку, не говори громко, куда ты направляешься!..
Но она не вела светскую жизнь и даже к Теофиле Моравской приезжала всего несколько раз, как бы с дружескими визитами. Графиня беседовала с ней почтительно, но тоже вроде бы и ни о чем. Лишь однажды госпожа Теофила задала прямой вопрос, спросила, что помнит «милая Елизавета» о своем детстве. И тогда «милая Елизавета» посмотрела на свою собеседницу спокойно и грустно и отвечала нежным спокойным голосом:
– Я не люблю вспоминать о детстве…
Самое забавное было то, что она сказала правду! Она действительно даже и не не любила, а никогда не вспоминала о своем детстве!..
Графиня интимно, по-родственному, делилась с братом своими впечатлениями от визитов графини Пиннеберг:
– …она держится с таким достоинством! Я готова поверить…
Но тут князь резко прерывал ее и говорил, что нет ведь никаких оснований для недоверия. Затем тихо добавлял:
– …и для доверия – тоже…
Елизавета иногда как будто видела себя со стороны, то есть ей казалось, будто она видит себя со стороны. Со стороны возможно было видеть хрупкую светскую красавицу, естественно, просто и изящно носившую платья с пышными юбками… Она говорила, улыбалась… И вдруг ей казалось, будто она никогда не имела ни детства, ни юности, а сразу, то есть непонятно как, явилась, такая бабочка, мотылек из кокона, сразу явилась на белый свет в облике светской, безупречно светской и потому изящно простой женщины… А до того ничего не было! Ни детства, ни юности, ничего, а сразу – такая, как сейчас…
Михал нанял нового слугу, тоже занятного человека, которого отчего-то прозвали «Чехом», хотя он мог быть и немцем, а возможно, австрийцем. Его звали Ян Цольтфингер. Он уверял, будто учился хирургии, а затем нанялся в солдаты в Венеции. Брил он своего господина не хуже опытного парикмахера. Однажды она видела, а также и слышала, как Цольтфингер играл на бубне, он очень ловко это делал…
Карл Радзивилл сделал ей несколько визитов в сопровождении своего секретаря Микошты. Она снова и снова была светской, изящной, безупречной… Но все это ужасно изматывало, то есть изматывало отсутствие ясности. Ей ничего не говорили и она не должна была ничего ясного говорить. И эти бессмысленные беседы ни о чем изматывали…
Потом у нее вдруг сделался кашель, на который она сначала не очень обращала внимание. Она не могла понять, почему начался у нее этот кашель. Может быть, потому что от воды в каналах подымалась сырость… Она стала уставать быстро. Днем хотелось прилечь, но она перемогалась и не ложилась. Кашель раздражал ее. Михал также заметил этот кашель и сказал, что ее должен осмотреть врач. Она ответила, почти машинально, что она здорова. Михал привел врача, и тот посоветовал ей почаще отдыхать, но все же сказал, что никакой страшной болезни у нее нет…
О ней начали писать в газетах, писали о том, что графиня Пиннеберг, возможно, вовсе не та, за кого себя выдает. Затем стали писать о ней уже открыто, как о дочери русской императрицы. Писали, будто императрица Елизавета завещала своей дочери обширное княжество Азов… Она перестала читать газеты. Ведь все равно Михал скажет ей, если будет написано что-нибудь важное…
У нее составился салон. Являлся князь Радзивилл, графиня Теофила Моравская, граф Потоцкий. Этот последний представил ей одного совершенно оригинального человека, англичанина, сэра Эдварда Монтэгю Уортли. Сэр Эдвард однажды пришел в палаццо одетый в нарядный восточный костюм. Он уверял, что это турецкий костюм. Многие не верили. Но вернее всего он говорил правду. Она это поняла, когда он предложил на ее суд письма своей матери, леди Мэри, в свое время супруги английского посланника в Истанбуле.
Эта книжечка изданных писем леди Мэри Монтэгю Уортли произвела на нее сильное впечатление. Удивительное описание турецкой бани, сообщества прекрасных обнаженных женщин с распущенными длинными черными волосами; льются жидкие благовония, в воздухе – ароматы мягких сластей и сладких напитков; турецкая дама, с ног до головы покрытая драгоценностями, беседует с англичанкой, принимая ее в своих роскошно убранных комнатах…
