Нина Молева - Ошибка канцлера
И все-таки не первый взгляд был самым важным. „Поднимитесь на хоры – оттуда удобней смотреть“. Хоры не узкая галерея на высоте второго этажа, а великолепный широчайший дворцовый зал, со всех сторон охвативший Климента. Здесь можно себе представить звучание Вивальди и Арайи, Доницетти и романсов Григория Теплова – только не литургическое пение православных церковных служб. Чудо? Да, настоящее чудо, с которым так до конца и не примирилось опасливое и богомольное Замоскворечье.
Просторные до полу окна „французского манеру“ в решетке частых стекол. Широкая лестница, по которой так удобно было идти в шелестящем шелками платье на китовом усе. Смеющиеся херувимы, превратившиеся в настоящих беспечных путти. И радостный праздник роз в плетении бесконечных гирлянд. Какая разница, чем служил сегодня низ церкви, что громоздилось на полу первого этажа – песчинки на подоле роскошного платья „большого выхода“, которые легко стряхнуть и забыть. Ни один стиль в архитектуре не знал такого праздничного звучания, такой улыбчивой легкости. И если снаружи брусничные стены могли придавить Климента, приблизить к лесу поднимавшихся со всех сторон замоскворецких церквей, то здесь почерк зодчего, пространство елизаветинского рокайля жили во всей своей пышной неприкосновенности.
„Хотите пройти к иконостасу? Тут по храму и пройдете. Только не поскользнитесь – очень скользко“.
Вместо задуманного зодчими паркета или белого камня стараниями той же благотворительницы на полу появился скучнейший двухцветный кафель в клетку, предшественник нашей метлахской плитки. Поскользнуться и в самом деле было легко. В разбитые стекла барабана залетали одинокие снежинки и, не тая, сероватыми грудками ложились в углах хоров, ледяными, раскатанными дорожками застывали на проходе.
Конечно, к иконостасу надо было подойти – такая возможность увидеть вблизи и живопись икон, и характер дерева, и особенности позолоты! Но и это потом, а пока… Сказочный, зачарованный город уходил в высоту главного барабана, тускло поблескивая плотно покрытым пылью золотом. Колонны, карнизы, гирлянды цветов, кариатиды и обнаженные сидящие ангелочки, клубящиеся облака и головки херувимов – все сплеталось в сплошной и праздничной вязи.
Нет, разобраться в ней не стоило большого труда. Для тех, кто трудился над иконостасом Климента, рокайль уже начал отступать в прошлое, уступая приближавшемуся классицизму. Успокоенному. Строгому. Расчетливому. Два стиля читались в едином решении, убеждая, что по времени иконостас должен был относиться к тем годам, которые традиционно считались временем строительства всей церкви: шестидесятые – семидесятые годы XVIII века.
Снова взлет. Иначе решенный. По-другому понятый. И все-таки взлет, уверенный и торжественный. Отмеченная царскими вратами средняя часть отступала в глубину, чтобы шире распахнуть навстречу входящим в храм свои боковые крылья, свободные от строгого отсчета архитектурных деталей, в живом разнообразии скульптурных групп. Около царских врат строгие, с гладкими стволами колонны сохраняли только отблеск рокайля в гирляндочках свисавших с капителей роз. Выше колонны приобретали каннелюры – ровные вертикальные желобки, чтобы стать пьедесталами для венчающих последний ярус кариатид. А над всем иконостасом, на высоте окон барабана, парило огромное резное сияние на фоне густо клубящихся облаков и головок херувимов.
Иконостас не имел отношения к строителю церкви. Не сохранил он и своего первоначального вида: слишком явным представлялось противоречие между отдельными фрагментами резьбы. Насколько все скульптуры с их сочной резьбой говорили о более раннем времени, настолько архитектурные детали свидетельствовали о приближении, а может, и наступлении XIX века. Пожар 1812 года явно не мог не коснуться иконостаса, и поновлявшие его мастера из самых доступных по ценам ремесленников – не случайно Климент восстанавливался на доброхотные даяния ото всех вплоть до жителей Костромы, меньше всего думали о возрождении композиции, задуманной ее первым автором.
У Климента была и впрямь особая судьба: никаких материалов по истории церкви – никаких материалов по истории иконостаса. А ведь обычно построение иконостаса находило свое отражение в обширных и многословных документах, где оговаривалась малейшая подробность работы над ним.
„Собираетесь снова прийти? Зачем? Лучше бы все один раз посмотрели, чем пыль глотать да мерзнуть. Не музей ведь“. Не музей. К сожалению. Но с впечатлениями все равно за один раз справиться бы не удалось.
Петербург. Зимний дворец
Императрица Елизавета Петровна, М. Е. Шувалова, В. В. Растрелли
– Государыня-матушка, там тебя архитект Растреллий добивается, да я не велела пускать. Все равно ему абшид брать, чего у тебя время зря занимать будет.
– Абшид? Растреллий просил об абшиде? Почему не доложили?
– Просить не просил, а нешто может он тебе быть нужен. Потрудился для покойницы императрицы, теперича пускай отдохнет. У нас и без него свои верные архитекты найдутся. Ишь избаловался: все ему да все для него – что в Москве, что в Петербурге.
– Никак, Мавра Егоровна, ты уж за меня командовать решила. Не по-умному, да по-своему.
– Да нешто ты, государыня, кого из старой дворцовой прислуги оставила. Певчих и то пересмотрела, а уж о тех, что в комнатах, и толковать нечего. Чем Растреллий-то лучше.
– Все у тебя, Мавра, в голове перепуталося. Художник тебе прислуга, что ли? Архитекты не нам верные бывают, а в деле своем от Бога одаренные. Прислуги-то вон, придворных хоть пруд пруди, а архитекты все на счету да на виду.
– Так что ж батюшка твой, Петр Алексеевич, ничего в художествах не понимал, что ли? Вон сколько тех, что он еще за границу в обучение посылал, работает. Из них тебе и брать пристало.
– Ишь ты, уж толковать взялась, что императрице пристало! Не смеши, Мавра, ненароком разгневать можешь. Не так, как в Европе всей, строить императрице российской пристало, а лучше, богаче. Для того нужны архитекты, которые моду разумеют, в деле своем как положено обучены. Никуда я Растреллия не отпущу, хоть и в самом деле из России запросится. Денег не пожалею, а удержу. Ты что, домой его отослала?
– Да не успела еще. Никак, в сенях толчется.
– И чтоб боле никогда в сенях мне не толокся. В гостиную ко мне чтоб проводили. Коли ждать ему придется, пусть с остальными гостями ждет.
– Ну, матушка, на тебя подивиться.
– Вот и дивись, Мавра Егоровна, да втихомолку. Мне рассуждений твоих пустых не надобно. А Растреллия давай сюда скорехонько: мол, государыня ждет, мол, рада будет видеть.
– Ты бы Петра Андреича наперед приняла. Для тебя же сколько лет старался, чего только не придумывал, на гроши медные строил.
– То-то и оно, что на гроши. Для слободы-то хорошо было, а здесь может и не потрафить. Испортит еще.
– Да ты хоть попробуй для начала-то.
– Попробую, попробую, заступница. Сама же его в слободу не пускала, сама же ему теперь в Петербург дорожку торишь.
– Да там-то какие деньги, а здесь чего только не сделаешь.
– Вот и не крушись – будет и твоему Петру Андреичу работа, да после графа. Раньше и не проси.
– Ваше императорское величество, не смея надеяться на личную аудиенцию, хотел лишь принести выражения глубочайшего моего почтения дочери Великого Петра, чье правление бессомненно прославит российскую державу и принесет процветание торговли, наук и художеств на ее землях.
– А уж это от нас с тобой, граф, зависеть будет. За комплимент благодарствую, да времени на него жаль. Нужен ты мне очень, господин архитект.
– Я безмерно счастлив, ваше величество. Я подумал, что мои услуги…
– А ты не думай. Тебе только над рисунками твоими думать надобно. Остальное за тебя сделается. Жалованье, граф, я тебе увеличу вдвое по искусству твоему и честной твоей работе, строить же будешь только для меня. Задумка у меня одна есть.
– Все, что вашему величеству будет угодно, по мере сил моих…
– Есть у тебя силы, граф. Только богаче тебе строить надо, чем раньше строил, нарядней. Ничего не жалей – лепнина, позолота, малярство где надо, зеркала, мрамор. Денег спрашивай сколько надо. Спорить с тобой запрещу, чтоб во всем одна твоя воля была.
– Я не нахожу слов для благодарности, ваше величество.
– И не ищи. Не слова мне твои нужны – работа, работы твоей жду. Театр я хочу, граф, построить, да не в Петербурге – на Петербург свой черед придет, – в Москве.
– Театр в Москве?
– Чего дивишься? Помнишь, какой ты на Красной площади отстроил. Жаль, в пожар тридцать седьмого году сгорел. Только мне такого мало. Мне раза в два с лишком больше, и чтоб сцена со всеми машинами, как в лучших европейских театрах, и чтоб тихо в зале было – шагов бы, разговоров не слышно, в голове бы от них, как в бочке пустой, не гудело, и ложи бы… Слышь, граф, ложи непременно. А для актеров уборные попросторнее. Гардероб у них будет самый богатый, каменья настоящие, украшения надевать будут. Потрафишь, граф? Чай, самому того, сгоревшего, жалко.
