Нина Молева - Ошибка канцлера
– Как мне спрашивать было, государыня? Ответ держал, приказ получил обратно посланником ворочаться, вот и вернулся в Гамбург. Только на месте уж узнал, что с досады старика моего с воеводства сняла, в деревню безвыездно отправила.
– Да, дивились все, с чего бы гнев такой, ан вишь, какое дело-то. Ну ладно, бог с ней, с Анной. Лучше скажи, чего принцесса тебя в Петербург позвала, какой такой службы от тебя дожидалась.
– И здесь секрету нету. О сыне покойной императрицы беспокоилась, чтоб поперек дороги Иоанну Антоновичу не стал.
– Значит, был все-таки сын у нее, не зря кругом толковали.
– Конечно, был. Отца тогда из Митавы и выслали, батюшку моего. Обвинение целое Анна Иоанновна, покойница, против него в Тайную канцелярию написала. Потому и Бирона с собой сюда забрала – родитель все-таки.
– А мне-то и монастырем, и ссылкой грозилась, словами непотребными обзывала, да еще на людях.
– И охота вам, государыня, такое поминать. Было – прошло, и как камень в воду. Благо вот вы живы, царствуете благополучно и, дай бог, долгие годы на радость нам всем процарствуете.
– Благодарствуй, Алексей Петрович. А что же с сыном-то?
– Да ничего я о нем не знал. К чему он мне? А принцесса все дознавалась, не верила, хотела за родителем моим посылать. И послала бы, кабы не ваше счастливое воцарение.
– Ну что ж, ступай с Богом, Алексей Петрович. Вин на тебе никаких противу меня нет. Живи себе спокойно. Службу, время подойдет, тоже тебе найдем. Без дела сидеть не будешь.
– Ваше императорское величество, ничем я не заслужил доверия вашего, чтоб к словам моим прислушиваться вы стали, и все же разрешите слова два молвить – сердце не на месте.
– О чем ты?
– Слыхал я распоряжение ваше, чтоб чернеца Пахома разыскать и в Петербург привезти.
– Верно, искать его начнут. Да тебе-то что?
– Ваше императорское величество, отмените указ!
– Что такое?
– Не надо вам Пахома искать, ни к чему.
– Да ты знаешь, разговор-то о ком. Ведь это поп церкви московской Воскресения в Барашах у ворот Покровских, который нас с Алексеем Григорьичем…
– Простите, государыня. Не надо ничего вам мне говорить, а мне, покорному слуге вашему, слушать. Только вот как раз этого попа вам и не надо. Во время венчания окромя него кто в церкви был?
– Никого. Да мыслимое ли дело, чтоб со свидетелями.
– Вот то-то и оно. Один поп какой свидетель, да, может статься, его уж и в живых нет. Поди, не молоденький был.
– Ах вот ты о чем! Да ведь мне перед Алексеем Григорьичем себя не оправдать, с чего это вдруг ото всего откажусь.
– И не оправдывайте, государыня! На то у вас власть, чтоб сказать, что не хотите, аль того лучше – весточку имеете, что уж и нету его, попа того.
– Разве что…
– Послушай, государыня, доброго совета – еще не раз его вспомнишь, а с ним и Алексея Бестужева за верную службу. Может, тогда ты сердце свое тешила, а теперь какой во всем этом для императрицы резон. Без свидетелей всегда сподручней.
– Тогда о семье узнать надо, помочь, если что.
– И этого, государыня, не надо. Слухи пойдут, разговоры, почему о них, не о других заботишься. Еще хуже выйдет.
– Так что ж, отступиться, по-твоему, что ли?
– Зачем – отступиться, государыня! Все и без вашего величества сделать можно, без шуму. Узнать, прихожане кто, тем, что познатнее, подсказать. Много ли поповской семье надо – пустяки одни.
– Экой ты, Алексей Петрович, осмотрительной!
– О вашем императорском величестве забочусь. Мало ли зла вас в жизни коснулось, может, хватит? Может, и в спокое пора вам побыть, молодостью попользоваться.
– Какая молодость, Алексей Петрович, я в полтавской год родилась.
– Знаю, государыня, все знаю, да разве тридцать два годика – такие лета, чтоб о них поминать. Цвести вам и цвести, людей красотой да весельем радовать.
– Добрый ты, однако, Алексей Петрович. Всегда думала, и сердца у тебя нет.
– За что ж так, ваше величество! Только сердце не на каждый случай показать можно – себе дороже станет, жалеть-то никто не будет.
– Слушай, Алексей Петрович, ты завтра к обеду приходи, вот мы и решим, какую должность тебе определить. А указ, чтоб снять с тебя вины все, я сейчас бы подписала, да еще составить надо.
– Может быть, государыня, вы бы к такому снизошли? Если что не так..
– Ах он с собой у тебя. Вот и ладно – давай подпись поставлю, тянуть-то нечего.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Приятная новость, милорд! Алексей Бестужев назначен вице-канцлером.
– Уже! Однако наш старый друг не теряет времени. Как это случилось?
– Подробностей еще нет. Известно, что у него состоялся первый разговор с императрицей Елизаветой, от которого все ждали наихудших последствий. Вместо этого императрица рассталась с ним как со старым другом.
– Содержание разговора?
– Неизвестно.
– У самого Бестужева никто не пытался узнать?
– Пытались. Бестужев уклонился от ответа.
– Что же дальше?
– На следующий день Бестужев явился к императорскому столу и был объявлен вице-канцлером.
– Но значит, уже велись приготовления?
– По-видимому, нет.
– Блиц-турнир? В это трудно поверить.
– И тем не менее, милорд. Заявление императрицы поразило даже Лестока, не говоря о Шатарди.
– А среди русских?
– Михаил Воронцов был неприятно удивлен. Он враждебен Бестужеву.
– Вы не преувеличиваете?
– О нет, милорд. Михаил Воронцов почти пятнадцать лет оставался камер-юнкером цесаревны, снабжал ее деньгами и мог только завидовать Бестужеву, который в бытность свою в России его не замечал.
– Значит, результат какого-то разговора, который велся, может быть, даже не за столом. О чем толковали за обедом?
– Решительно ничего примечательного. Императрица говорила о новом соборе, который намеревается построить в Преображенском гвардейском полку в честь дня своего восшествия на престол, о размерах, деньгах, возможном строителе.
– Не может быть. Рассмотрите еще раз донесения.
– Уверяю, милорд, я помню их почти наизусть. Императрица назвала пятьдесят тысяч, которые жертвует на этот собор Климента папы Римского, на что Алексей Бестужев заявил, что уже распорядился построить вблизи своего московского дома Климентовскую церковь и определил на нее семьдесят пять тысяч. Архитектор якобы уже работает над чертежами. Больше ничего.
– Семьдесят пять тысяч! Неплохая сумма и совсем небольшая, если за нее можно приобрести должность вице-канцлера Российской империи.
– Но это же невероятно, милорд!
– Семя упало на хорошо возделанную почву. Я думаю, нашему посланнику следует не только принести свои поздравления новому вице-канцлеру, но и присовокупить к ним очень хороший подарок от королевских ювелиров. Озаботьтесь выбором, сэр. Вы поняли – очень хороший подарок С такими дипломатами, как Алексей Бестужев, надо поддерживать хорошие отношения в любом случае и за любую цену. Он щедр или расчетлив?
– Скорее, просто скуп, милорд.
– О, в таком случае подарок должен быть очень дорогим.
– И еще одно, милорд. Императрица тут же присовокупила к назначению Бестужева передачу ему дома Остермана в Москве. По сути, это настоящий дворец.
– Вот видите!
Сомнений не было – Климента не успели закончить по замыслу его зодчего. Об этом говорила неожиданная скупость внутренней декорации – без пилястров, без колонн, со слишком редкими всплесками лепнины, суховатой, характерной для XVIII века по своим мотивам, но не по исполнению. Именно так и смотрятся раковины под окнами барабанов и соединившие их слишком мелкие цветочные гирлянды. Одинокие головки херувимов отметили все окна и арки хоров, но как же их мало и как бессильны они внести зрительные акценты в колоссальный разворот пространства.
Впрочем, могло быть и так. В пожар 1812 года горела нижняя часть церкви, наверняка наиболее богато декорированная. Восстановить ее первоначальный вид было и сложным, и дорогостоящим предприятием. К тому же большие перемены произошли и во вкусах. Реставраторы тех лет могли ограничиться поправкой по сохранившимся образцам только того, что располагалось в верхней, менее доступной огню части.
Сегодня детские головки на наружных фасадах Климента можно смотреть только издали. У них нет былых отбитых кудряшек и носов, на месте каждое перышко крохотных крыльев. Но в идеальных копийных отливках безвозвратно исчезло главное, чем так близок и трогателен XVIII век, – чувство живой руки скульптора, не сумевшего соблюсти симметрию, там ошибшегося в высоте одного из глаз, здесь скривившего в неожиданной усмешке линию пухлых губ, а рядом и вовсе забывшего о кудрявой волне над крутым детским лбом. Это как штукатурка псковских храмов, когда-то делавшаяся рукой мастера и хранившая в своих неровностях ловкое и напряженное прикосновение его пальцев, сегодня повсюду замененная идеальной выровненностью безликого современного инструмента.
