Валерий Замыслов - Иван Болотников Кн.2
— Пора делить мошну, атаман.
Багрей смирнехонько ответил:
— Пора, добры молодцы. Поделю по-божески, никого не обижу. Но прежде чем с лихим делом распрощаться, сходим-ка еще разок на купчишек. Уж больно обоз, чу, из Ярославля идет богат.
В тот же день помчал к Ярославлю верный подручник атамана, есаул Ермила Одноух.
В ватаге пять десятков разбойников. Купеческий обоз надумали встретить за селом Николином. (Ермила посоветовал.) К вечеру на разбойный стан вернулись всего лишь девять ватажников — изодранных, окровавленных.
— Беда, атаман! На стрельцов напоролись. Мы было на купцов, а тут стрельцы из леса. Почитай, всех изрубили.
— Худо, — звучно сплюнул, переглянувшись с Ермилой, Багрей.
— Стрельцы-то в засаде сидели. Уж не измена ли? — пытливо уставившись на Багрея, злобно молвил один из разбойников.
— Измена?.. Кто, кто посмел? Четвертую, собаку! — забушевал Багрей. Долго кричал, долго исходил гневом, затем молвил. — Ложитесь спать. Поутру казну поделим.
При казне неотлучно находился один из самых надежных людей атамана Левка Рябец — высоченный, угрюмого вида мужик с щербатым бульдожьим лицом. Был жесток, молчалив, скор на расправу. Разбойники (уж на что лиходей на лиходее) его побаивались.
Ватажники заваливались спать. Ермилу же атаман позвал в свою избу на совет. В полночь лесной стан озарился багровым пламенем пожарища. Загорелся подклет с ватажниками. Разбойники проснулись, загомонили, метнулись к двери. Но дверь была приперта снаружи тяжеленным бревном. Лихие жутко, заполошно закричали:
— Измена!
— Пощади, Багрей!
Треск. Летит наземь выбитая медная решетка. Из оконца высовывается лохматая истошно орущая голова.
— Пощади-и-и!
Багрей взмахивает саблей, голова падает на землю.
В избе — дикий, отчаянный рев. Разбойники, задыхаясь в дыму, суются в оконца. Молча сверкают саблями атаман, Ермила Одноух, Левка Рябец.
Вскоре все было кончено.
В доранье вышли из избы и потащили сундук. Тащили лесом — версту, две, десять… Поупарились. Вскоре лес поредел, раздвинулся, и показалось болото.
— Куды ж дале? — недоуменно глянул на атамана Левка. — Где твой скит?
— Середь болот. С версту пройдем — и островок покажется.
— Да куды ж в экие трясины! — ахнул Рябец. — И сами загинем, и казну утопим.
— Не утопим. Тропку ведаю. Ступайте за мной.
Багрей пошел с орясиной впереди, за ним, таща на носилках сундук, Ерема и Рябец. Шли неторопко и сторожко. Вокруг страшно булькали, ухали и бормотали лешачьи зыбуны. Ерема и Левка шептали молитвы. И когда ж только кончится это треклятое болотище! Вечер скоро, а болоту нет конца и края. Худое, пропащее место!
Остановились передохнуть. Багрей, кивнув на редкий чахлый осинник, протянул Левке саблю.
— Выруби-ка мне орясину подоле. У меня, вишь, сломалась.
Рябец сделал три шага к осиннику и тотчас ухнул по пояс в зыбун. Попытался вытянуть ноги, но ушел в трясину по грудь. Заорал:
— Кинь кушак!
Ермила сделал было шажок к Левке, но Багрей остановил повелительным окриком:
— Стоять!
Рябец побелел, срываясь на визг, завопил:
— У топну же! Киньте кушак! Спасите!
Багрей недобро скривил рот.
— Прощай, Левушка. Нешто бы я тебе, псу цепному, казны отвалил? Подыхай, хе.
— Иуда! — бешено, исступленно выкрикнул Левка и швырнул в Багрея саблю.
Багрей уклонился, а Рябец ушел к диву болотному. Ермила смуро молвил:
— Такого уговора, кажись, не было, атаман.
— Не жалей… не жалей, Ермила. Теперь вся казна наша. Плюнь на Левку. Глянь, какое богатство. После бога — деньги первые. Грехи ж замолим, хе. С деньгой и попа купим, и бога обманем.
— А как дале-то без Левки пойдем? Загинем! — растерянно оглянулся вокруг Ермила.
— Не пужайсь, — ухмыльнулся Багрей. — Почитай, до места пришли. За сим кустовьем островок поглянется. Веселей, Ермила!
И перелета стрелы не прошли, как показался островок.
— Слава тебе, владыка небесный! — возрадовался Одноух. — Экое чудо… Лесок, избушка. Надо ж куды забрался отшельиик. Ну и ну!
С отшельником Назарием Багрей повстречался два года назад. Как-то увидели на лесной тропе старца — дряхлого, согбенного, с серебряной бородой до пояса. Подивились:
— Как в наши дебри угодил, старче? Сюды лишь токмо медведи забредают, да и те опасаются, хо-хо!
Старец, подслеповато прищурясь, оглядел ватагу, смекнул:
— Никак, лихие.
— Угадал, старче. Не хошь ли винца?
— Сие питие греховно, не угодно богу, — нахмурился старец.
— Вот те на! — загоготали разбойники. — А мы век пьем и не ведаем. Пропадай наши головушки!
Багрей (и что вдруг на него накатило) позвал старца на свой стан. Лихие переглянулись: чужим людям на стан путь заказан. Атаман успокоил:
— Ниче, ниче, ребятушки. На очи тряпицу накинем.
Старец ничему не противился был покойным и отрешенным. Придя на стан, Багрей приказал щедро накормить странника, но тот, глянув на мясные яства, от застолья отказался.
— Все оное не от бога. Да и говею я ныне.
— Так-так, старче, — крякнул Багрей. — А не поведаешь ли, как звать тебя и куда путь держишь.
Старец не отозвался, погруженный в свои думы.
— Аль тайну какую держишь?
— Не держу, сыне. Тайны да умыслы лишь в греховном миру имел. Но когда то было… Много лет живу отшельником в пустыне. Зовут же меня Назарием. Ныне пробираюсь из града Ростова Великого. Дни мои сочтены, сыне. Сходил пред скончанием помолиться святым чудотворцам. Помру со спокоем. Седмица мне осталась.
— А далече ли скит твой, Назарий?
— День пути, сыне. Но к нему нет ходу ни пешему, ни конному. Стоит скит середь болот непролазных.
— А как же сам ходишь?
— Тропку ведаю, сыне.
— Так-так, — вновь протянул Багрей. — Середь болот, речешь… Ни конному, ни пешему… Дозволь проводить тебя, Назарий?
— Сам о том хотел попросить, сыне. Смерть за спиной стоит. Похоронил бы меня по-божески. Я ж за твои грехи помолюсь.
— Добро, старче.
Когда шли через болота до островка, Багрей оставлял вдоль потаенной тропки многочисленные пометы.
Старец преставился через пять дней.
Сундук дотащили до самого скита. Ермила устало привалился к темному замшелому срубу, молвил:
— Сюда и леший не заберется.
— Надежное местечко, хе, — довольно кивнул Багрей, скользнув по Ермиле острыми прищуренными глазами. — Надежное.
Одноух насторожился: прищуренный взгляд Багрея не предвещал ничего доброго. Да вон и рука к сабле потянулась.
— Ты чего? — похолодел Одноух.
— Не пужайсь, есаул, — крикливо ухмыльнулся Багрей. — Нужен ты мне… Нам еще с тобой не одно сопутье торить. Один ты у меня остался. Не пужайсь!
— А что с казной? — глядя на атамана недоверчивыми глазами, спросил Одноух.
— Казну покуда в ските оставим. Сами же на Москву подадимся. Буде по волчьи жить. Пора и нам поцарствовать, хе.
— Без казны? Хороши цари.
— С деньгой придем… Возьмем покуда по полтыщи рублен. То мошна немалая[58]. И на вино, и на девок, и на боярские шубы хватит. Живи да радуйся.
Мамон, убив тиуна князя Телятевского, раз и навсегда порешил: скрыться в лесах под другим именем. Никто не должен знать о Мамоне и его прежней жизни. Ныне для всех он разбойник Багрей, прибежавший в подмосковные леса из-за далекого Камня[59]. Лихим сказал:
— Был в казаках у купцов Строгановых. (Он и в самом деле помышлял когда-то за Камень уйти.) Приказчикам не приглянулся. Так одного саблей изрубил, другого своими руками задушил. (Пусть, пусть разбойнички Багрея боятся.) Ныне злоба у меня на купчишек. Походит по их головушкам сабелька.
Лихие рассказу поверили.
Багрей, еще раз зорко глянув на есаула, тяжело и неторопко зашагал вдоль скита.
— Надо сундук упрятать.
Сокровища зарыли неподалеку от избы отшельника[60].
Выбравшись из болот на лесную дорогу, Багрей молвил:
— Далее пойдем порознь. На Москве шибко не высовывайся. Оглядеться надо. Коль все слава богу, вновь к сундуку сходим. Не бойсь, не проману. Меня недели через две сыщешь в кабаке на Варварке. Но сразу ко мне не лезь, будь усторожлив… Ступай с богом, Ермила. Я ж покуда в Ростов наведаюсь.
Разошлись. Мало погодя Одноух огляделся и нырнул в лес. Покрался вспять. Хитрит Багрей! К Ростову ему идти опасно. Поди, в скит вернется. Вскоре сторожко выглянул на дорогу. Багрей шел к Ростову. Ермила крался версту, другую… Багрей шел к Ростову!
Одноух плюнул, вышел на дорогу и зашагал на Москву.
В тот же день Багрей вернулся в скит.
Так уж повелось на Руси — на Кузьму и Демьяна[61] резали кур. Приходские попы довольны: первая хохлатка — храму господню.
