Василий Шукшин - Любавины
– Куда это ты, на ночь глядя?
– Дежурить в сельсовете. Зерно возят – звонят все время. Пойдем со мной? Потрепемся…
– Ну уж – привет! Твой отец дома?
– Нет. А что?
– Хотел табаку зайти попросить… Прокурился.
– Зайди вон к Беспаловым, они не спят еще.
– Придется. Ну, счастливо тебе подежурить.
– До свиданья.
«Так, так, так, – думал Пашка. – Что же получается: Архипа Лизунова дома нет, Катьки нет, дома куколка – в горнице, и Лизуниха – в прихожей избе, на печке. Лизуниха, конечно, спит без задних ног – хоть из ружья стреляй, не услышит. Дверь у них всегда открыта… Так, так…»
Пашка вошел во двор к Лизуновым, поднялся на крыльцо… Осторожно нажал плечом на дверь, она со скрипом открылась. Пашка прошел в сени, открыл избную дверь и, не останавливаясь, прошел в горницу.
Куколка стелила постель. Оглянулась, беззвучно открыла ротик…
– Спокойствие, – сказал Пашка, – за мной гонятся.
– Кто? Кто? – у куколки от ужаса округлились глаза; она побледнела.
– Штатские. Гаси свет.
Куколка не двигалась.
Пашка сам выключил свет, подошел к ней, обнял и стал целовать.
– Что ты…
Пашка целовал исступленно, с болью, с остервенением…
– Что ты…
Целовал так, как если бы до этого три года никого не целовал.
– Что ты делаешь? – куколка слабела в руках, слабела все больше и больше.
– Что ты…
Пашке хотелось раздавить ее. В груди у него мучительно горело – жгло. Он целовал и целовал… И когда у него самого закружилась голова, когда он подумал, что теперь – все: можно ничего не бояться, он выпустил куколку из объятий. Она некоторое время молчала, поправляла волосы. Потом громко позвала:
– Тетя Даша!
Пашка схватил ее, зажал рот. Она замычала, закрутила головой. Пашка опять начал ее целовать. Она опять покорно обвисла у него в руках, откинула голову… Но когда Пашка отпустил ее, она опять громко позвала:
– Тетя Даша!
Пашка остолбенел.
– Чего тебе? – откликнулась заспанным голосом Дарья Лизунова. – Эт ты, что ль, Муся? Чего тебе?
– Тетя Даша, оденьтесь, пожалуйста, и зайдите сюда.
– Да чего там стряслось-то? – Дарья – слышно – начала слезать с печки.
Пашка открыл окно, выпрыгнул в палисадник… Перемахнул через прясло и вышел на дорогу. Сперва душила злость, потом стало смешно.
«Вот так куколка! Ай, да куколка!… То ли дура, то ли хитрая…»
Любовь умерла, не родившись. Больше он куколку не видел – уехал в рейс. А когда приехал, ее уже не было в деревне. И память о ней зачахла.
Так жил Пашка – работал и мыкался в поисках любви. Некоторые – Нюра, например, – говорили ему, что он не так ищет, другие – Николай Попов – утверждали, что ее вообще не надо искать. Пашка никого не слушал, сам знал, как надо жить.
Кузьма Родионов был еще крепок. В старики дочь зачисляла его рано. Старик – это когда человек перестает понимать, что происходит вокруг. Родионов понимал почти все. И у него еще хватало сил удерживаться не на отшибе житейской кипени, а быть где-то ближе к центру.
Работал Родионов спокойно, въедливо. Нервничал редко. Один раз только видел Иван, как он нервничает.
В Соусканихе проходило отчетно-перевыборное партийное собрание колхоза. От райкома на нем присутствовал Ивлев. Родионов ехал с другого партийного собрания домой и по пути решил завернуть в Соусканиху. Приехал как раз в тот момент, когда собрание закончилось и люди расходились.
Ивлев сел к Родионову. Поехали.
– Ну, как? – спросил Родионов. Он сидел на первом сиденье.
– Дело в том, что выбрали опять Кибякова, – сказал Ивлев. Родионов долго молчал. Смотрел на дорогу.
– А что же ты-то там делал? – спросил он наконец и обернулся к Ивлеву. Иван увидел мельком, как потемнел его шрам.
– Кибяков признал свои ошибки. О будущем он тоже правильно думает, – Ивлев приготовился спорить. Только он не ждал, наверно, что спор этот произойдет тотчас после собрания. – Я не видел оснований, чтобы выступать против него. Люди его тоже все поддерживают…
– Ты знаешь, что он обманывает людей?! – резко спросил первый секретарь. – Ты знаешь, что он демагог и трепач?
– Я не думаю так.
– А я думаю!
– И люди так не думают… Он прошел большинством голосов.
– Эх-х… – Родионов отвернулся и стал закуривать. – Растяпы. Признал ошибки!… А какие ошибки? Он не ошибался в прошлом году, он врал!… Какие же это ошибки?… – Родионов опять повернулся к Ивлеву. – Он врал, что наладил в колхозе комсомольскую работу, врал, что коммунисты у него учатся, врал, что у них работают курсы механизаторов…
– Но работают-то у них свои трактористы. Зачем же зря…
– Куклы у них работают, а не трактористы! – почти крикнул Родионов. – Трактористы – до первой поломки! Пока трактора новые… Они их за неделю там поднатаскали и посадили на машины.
Ивлев ничего не сказал на это.
– Сам будешь снимать Кибякова, – Родионов отвернулся, полез в карман за папиросами. – Сам проворонил, сам теперь и занимайся им. Ведь предупреждал еще!
Ивлев и на этот раз промолчал.
Молчали до самого дома.
Уже в Баклани, подъезжая к райкому, Родионов сухо сказал:
– Завтра подробно расскажешь мне о собрании. И попроси, чтоб кто-нибудь привез протокол. Завтра же.
– Хорошо.
– До свиданья.
– До свиданья.
Впервые в присутствии Ивана так резко говорили друг с другом эти два человека. Иван считал их друзьями. Обычно они мало разговаривали, но понимали друг друга с полуслова.
У Ивана с Родионовым наладились хорошие деловые отношения. Поначалу Иван опасался, что Родионов будет его опекать, лезть с откровениями – ничего этого не случилось. Родионов просто и коротко говорил обычно:
– В Усятск.
Иван вез его в Усятск. Первое время – с неделю – Родионов показывал дорогу, потом Иван мог сам проехать в любую деревню Бакланского района.
Обычно кто-нибудь еще ехал в машине. Но, даже когда ехали вдвоем, разговаривали мало. Один раз Родионов спросил:
– Нравится?
– А чего ж?… – беспечно ответил Иван. – Работать можно, – вообще-то он думал, что работы будет гораздо меньше.
Родионов усмехнулся.
В те годы вывозили зерно из дальних глубинок. Остатки. Торопились, ибо вот-вот должны были пойти вредные затяжные дожди. Родионов мотался из края в край по району, торопил, подбадривал, требовал… Ночевали где придется. Один раз ночевали на пасеке.
Приехали туда, когда садилось солнце. Родионов вылез из машины, поздоровался с пасечником, который почему-то начал перед ним заискивать, сказал Ивану:
– Вылазь, больше никуда не поедем. Глянь, красота какая.
Иван заглушил мотор, вышел из леска на открытое место и остановился, пораженный поистине редкой красотой.
Пасека находилась в отложье, которое широким, еще зеленым пологом, опускалось к неширокой речушке. А дальше взору открывалась широкая ровная долина… А еще дальше глыбистой синей стеной вставали горы. Прямо из долины. А посередине долины извивалась Катунь. И сейчас, когда солнце висело над зубцами гор и уже чувствовался вечер, долина вся пылала нежарким красноватым огнем. Только Катунь холодно блестела.
Потом солнце коснулось вершин Алтая… И стало медленно погружаться в далекий синий мир. И чем глубже оно уходило, тем отчетливее рисовались горы. Они как будто придвинулись и стали еще более синими. А в долине тихо угасал красноватый огонь. И двигалась задумчивая мягкая тень от гор. Потом солнце совсем скрылось за острым хребтом, и тотчас оттуда вылетел в небо стремительный веер лучей. Он держался недолго. Тоже тихо угас. И в небе, в той стороне, пошла полыхать заря.
Родионов, засунув руки в карманы, стоял неподвижно, смотрел в долину.
– Везде был: на Кавказе, в Крыму, в Финляндии – видел красоту. Но такой вот не видел нигде, – сказал он.
Иван тоже нигде ничего подобного не видел. Он поймал себя на том, что думает черт-те о чем – что надо когда-нибудь побывать здесь с Марией.
Прибежал услужливый дураковатый пасечник.
– Этта вчера тоже приезжали, стояли здесь… Говорят: рай!
– Батя, достань-ка нам неводишко, – сказал вдруг Родионов. – Мы сбегаем, пока светло.
Пасечник ушел за неводом, а Кузьма Николаич начал снимать с себя одежду.
– Разболокайся, – велел он Ивану. – Уху сейчас варить будем.
Иван разделся до трусов, побежал вниз по отложине… Охватила первобытная бездумная радость. Затеять бы с кем-нибудь «борца» – бороться, напрячь до боли занеженные мускулы, хряпнуть об землю противника… И потом лежать на земле лицом вверх и тяжело дышать.
– Эгей!… – крикнул сзади секретарь.
Иван оглянулся, секретарь бежит за ним чуть ли не вприпрыжку с неводом на плече.
– Давай с ходу! – крикнул Родионов и показал рукой на речушку.
Иван так и сделал – ухнул с ходу в речушку, заорал дурным голосом и выскочил на берег.
Родионов стоял на берегу, хохотал, как ребенок – со всхлипами. Иван его еще не видел таким.
