Василий Шукшин - Любавины
Обзор книги Василий Шукшин - Любавины
Василий Шукшин
Любавины
Книга первая
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
– 1 -
Любавиных в деревне не любили. За гордость. Жили Любавины, как в крепости: огромный крестовый дом под железной крышей, вокруг дома – заплот из вершковых плах. В ограде днем и ночью гремят проволокой два волкодава с красными, злыми глазами.
Мужиков Любавиных пятеро: отец и четыре сына. Спокойные, угрюмые, с насмешливыми умными глазами вприщур.
Старик Емельян Спиридоныч – огромный и угловатый, как коряга. Весь зарос волосами. Волосы растут у него даже в ушах. Скуластое, грубой ковки лицо не выражает ничего, кроме презрения. Уважал Емельян в человеке только силу. Хозяйство за жизнь сколотил крепкое, гордился этим и учил сынов жить так же. Сумеют – можно лучше. Сыны не то что уважали его, скорее – побаивались, поэтому слушались.
Старший – Кондрат. Медлительный, лобастый, с длинными руками. Больше смотрел вниз. А если взглядывал на кого, то исподлобья, недоверчиво. Людям становилось не по себе от такого взгляда. Вообще редко кто испытывал желание «покалякать» с ним о жизни у ворот перед сном грядущим. Кондрат не страдал от этого. Верил только отцу, отцовскую житейскую мудрость принимал безоговорочно. Знал в жизни одно – работать. И работал от зари до зари – молча, терпеливо, упорно. На все остальное смотрел, как и отец, презрительно. Не выносил, когда при нем много разговаривали.
Второй сын – Ефим.
Этот помягче был. Умел разговаривать с людьми, иногда улыбался. Но улыбался так – для солидности. Был он мужик хитрый. Сам про себя знал: не оплошает в трудную минуту, найдет выход.
Жил он отдельно, своим хозяйством. Как-то незаметно вывернулся из-под влияния отца… Но своей самостоятельностью не раздражал его. Зря не спорил. Приходил советоваться к родным. Охотно поддакивал отцу, а за душой таил другое, свое. Братья понимали, что Ефим себе на уме. Было ему за тридцать.
Третий – Макар. Самый «суетливый» из всех Любавиных. Ходил в чистой рубахе, волосы аккуратно причесывал. Лицо красивое и злое. В глазах его постоянно таился ядовитый смешок. Любил подраться. Обиды никому не прощал, не спал ночами, стонал, ворочался – выдумывал один за другим коварные мстительные планы. В драке мог в любую минуту выхватить из-за голенища нож и в свалке под шумок запустить кому-нибудь под ребро.
Парни боялись его. Он знал это.
Самый младший из братьев – Егор. Задумчивый парнина, круглолицый и стройный, как девка. Будь он немного разговорчивее и веселее, любая, закрыв глаза, пошла бы за ним. Было в его лице что-то до боли привлекательное: что-то сильное, зверское и мягкое, поразительно нежное – вместе. Но он почти ни с кем не разговаривал и улыбался редко, неохотно. На девок, однако, смотрел и снился им ночами.
Эти двое не были еще женаты.
– 2 -
Ранняя весна 1922 года.
Темными мокрыми ночами с шумом, томительно и тяжко оседал подтаявший снег, и в лесу что-то звонко лопалось с протяжным ликующим звуком: пи-у…
За деревней, на сухих прогалинах, до самой зари хороводилась молодежь. Балалаечники, настроившись по двое, высекали из своих тонкошеих инструментов неукротимый серебряный зуд.
Парни топтали тяжелыми сапогами матушку-землю – плясали, пели частушки с матерщиной, часто дрались… Просилась наружу горячая молодая сила.
А над рекой, пронизывая сырую, вязкую тишину медным витым перебором, голосила великая сводница – тальянка. Девки рассыпали по доскам шатких мостков сухую крепкую дробь, пели зазывные припевки.
Жизнь шла своим чередом.
Первым, как всегда, проснулся Емельян Спиридоныч. Он спал на кровати. Укрывался зимой и летом тулупом.
Скинул на пол босые ноги, достал пятерней промеж «крыльцев», зевнул и пошел в сени умываться.
На печке неслышно, как тень, завозилась хозяйка – Михайловна. Привычно перекрестилась и прошептала:
– Господи, господи, прости нас, грешных…
В горнице жалобно скрипнуло старое кроватное железо – проснулся Кондрат. Несколько раз глухо и густо кашлянул, понесло махрой. Он тоже один спал – жена лежала в больнице, в уезде.
На полатях досыпали свои законные – по молодости – минуты Макар с Егором. Егор спал с краю, вытянувшись во всю длину полатей. Рядом, скрючившись, закинув ноги на брата, похрапывал Макар. Эти проклятые ноги Егор каждую ночь то и дело скидывал с себя, матерился негромко… Но все равно к утру ноги обязательно лежали на нем.
Емельян вернулся из сеней, приглаживая на ходу кудлатую голову. Сказал, ни к кому не обращаясь:
– Седня пригрет здорово.
– Все уж… паска на носу, – откликнулась Михайловна. Она затапливала печку.
Емельян Спиридоныч обулся, встал на припечье, тряхнул Егора:
– Подымайтесь.
Егор легко отнял от подушки голову, вытер ладонью губы, полез с полатей. Макар, не открывая глаз, перевернулся на другой бок и снова захрапел. Он вставал последним. Приходил с улицы обычно к свету, спал самую малость, а утром его вместе со всеми поднимал отец. Макар боролся, как мог, за лишнюю минуту сна. После каждого оклика он уползал все дальше в глубь полатей и под конец оказывался у самой стенки. Там отец доставал его ухватом. Толкал в бок железными рогами и говорил беззлобно:
– Ты гляди, что выделывает, боров… спрятаться хочет. Эй!
Макар поднимался злой и помятый. Ворчал:
– Пихает, как колоду… Они же вострые!
Младшие братья наскоро ополоснули лица, пошли во двор убираться – задавать корм скоту, поить лошадей…
Занимался рассвет.
По всей деревне скрипели ворота, колодезные валы, гремели ведра. Переговаривались, покашливали люди. Из края в край, то стихая, то с новой силой, весело горланили петухи. Где-то отчаянно ломилась из закутка свинья.
Небо было ясное. Воздух стоял чистый, по-утреннему свежий, с тонким запахом дыма и парного молока.
Макара слегка пошатывало – не выспался.
В конюшне, взнуздывая жеребца, он тоскливо попросил брата:
– Сделай один, а? Я где-нибудь придавлю с часок. Прямо с ног ведет – до того спать охота.
– Лезь, спи, – согласился Егор. – Только подальше куда-нибудь.
Макар забрался на сеновал, зарылся в сухое пыльное сено, с величайшим удовольствием зажмурился… Засыпая, забормотал:
– Жили же цари, мать их в душу! Спали сколько влезет…
Егор погнал на реку лошадей.
По Баклани густо шел лед. Над всей рекой стоял ровный сплошной шорох. В одном месте, на изгибе, вода прибивала к берегу. Льдины покрупнее устремлялись туда, наползали на берег, разгребая гальку… Показывали скользкие, изъеденные вешней водой морды, нехотя разворачивались и плыли дальше. Умирать.
Сразу за рекой начиналась тайга – молчаливая, грязно-серая, хранившая какую-то вечную свою тайну… А дальше к югу, верст за сорок, зазубренной голубой стеной вздыбились горы. Оттуда, с гор, брала начало бешеная Баклань, оттуда пошла теперь ворочать и крошить синий лед.
Безлюдье кругом великое. И кажется, что там, за горами, совсем кончается мир. У бакланских бытовало понятие «горы», «с гор», «в горы», но никто никогда не сказал бы «за горами». Никто не знал, что там. Может, Монголия, может, Китай, что-то чужое. Свое было к северу. Туда и тайга пореже и роднее, и пашни случались, и деревни – редко, правда, там, где милостью божьей тайга уступала людям землю. Уступила она землицы и бакланским – пашни начинались за деревней большой черной плешиной в таежном море. Туда же, к северу, вела единственная дорога из Баклани (к районному селу и уездному городку). А на юг петляли тропки к пасекам, охотничьим избушкам и на покос.
Молчание тайги и гор задавило бы людей, если бы не река – она одна шумела на всю округу.
Быстро светлело. От воды поднимался туман. Егор зябко ежился, посвистывал лошадям, чтобы они дружнее пили. Лошади одна за другой отходили от воды, вздрагивали – вода была студеная.
Напилась последняя – маленькая жеманная кобылка по кличке Монголка, любимица Емельяна Спиридоныча.
Приехав домой, Егор засыпал коням овса, убрался со скотиной, наколол дров для бани – суббота была, – пошел будить Макара.
– Айда завтракать.
– А?
– Пошли. Все.
– Пошли, – повеселевший Макар – маленько урвал, – разминая затекшие ноги, пошагал в дом.
Завтракали все вместе.
Во главе стола – Емельян Спиридоныч. По бокам – сыны. Ели молча, аккуратно и долго. Сперва была лапша с гусятиной, потом жареная картошка со свининой.
Емельян Спиридоныч рукой брал со сковороды куски мяса и прятал в лохматый рот. С удовольствием, громко жевал. Поесть в этом доме любили.
Наконец старик отвалился, размахнул на половинки большую, как веник, бороду… Сказал, покосившись на икону:
– Слава богу.
Стали подыматься. Зашарили по карманам кисеты.
Емельян Спиридоныч, сыто икая, заговорил о делах:
– Мы с Кондратом седня поедем в Березовку. Я сон хороший видал, – может, к добру.
