Владислав Бахревский - Свадьбы
Свои — вот они! Да только перед своими — сорок больших турецких кораблей.
Была не была! Кто пять раз помирал да пять раз воскресал, тот и в шестой жив будет.
Турецкими галерами командовал Пиали-паша. Его соглядатаи, приходившие в Азов под видом купцов, хоть и не допущены были в город, — казаки с иноземцами торговали за городскими стенами, — углядели, как тщательно готовят азовцы свои чайки.
Пиали-паша покинул Гезлев и поспешил казакам па- встречу.
Казаки не ждали турок. На чайку большую пушку не поставишь, да и малых мортир было у них на этот раз всего две дюжины.
Надо было галеры на абордаж брать, чтоб ядра через голову летели, чтоб драться саблями, врукопашную. А казаки, напоровшись на турецкие галеры, стали раздумывать. Замешательство было короткое, но опытному Пиали-паше хватило времени. Он приказал бесстрашному Жузефу отрезать казакам путь назад в Азовское море.
Загремели турецкие пушки.
Поняли казаки: плохо их дело. Развернулись и стали уходить в сторону Тамани. Тут как раз и врезался Иванов корабль в строй турецких галер.
Турки чужака сначала за своего приняли, но Пиали-пашу провести было невозможно. Тотчас с его галеры пришел запрос: «Что за корабль? Почему он ломает строй?»
И тут один из турецких матросов выбежал на нос Иванова корабля и закричал:
— У нас — казаки!
Его застрелили, да дела уже поправить было невозможно.
Турки замешкались.
Палить? По своим попадешь, да и как бы паника не вспыхнула. Один выход — взять корабль на абордаж.
— Пали, братцы! — заорал Иван, и корабль ахнул левым бортом в упор, в бок турецкой галеры. Все пять ядер — в цель. Запылало, грохнуло, галера — надвое.
Взрывом Иванов корабль качнуло, вдарило кормой о турецкую галеру справа и вынесло перед флотом, под огонь всех турецких пушек.
— В лодку! — успел крикнуть Иван, а сам вниз, в кубрик, схватил Фирузу, выволок на палубу, передал ее в лодку и сам прыгнул.
Тут с галер сверкнули молнии, и Иванов покинутый корабль запылал.
Казаки, дивясь нежданной и странной помощи, уходили все дальше, и за ними гналась лодка, покинувшая пылающий турецкий корабль.
За лодкой тучей надвигались турецкие галеры.
Казачий флот, шедший в набег на Кафу, получив отпор, укрылся в устье реки Кубань. На беду воды в реке было много. Турецкие галеры вошли в Кубань, следом за чайками. Чайки бросились врассыпную, прячась в камышах, как глупые утята от болотного сипа.
Лодка Ивана метнулась вслед за шустрой и упрямой чайкой. На этой чайке шла ватага Худоложки. Ворвавшись в плавни, казаки упрямо лезли вглубь, без роздыху. Худоложка поставил на носу лодки самых сильных казаков прорубать дорогу в камышах, а когда все выдохлись, Иван, не ожидая приглашения, встал со своей лодкой впереди и сам рубил камыши, покуда сабля не выпала из рук.
Вышли на чистую воду: озерко среди камышей. Тут бы и остановиться, а Худоложка дальше погнал. Спрыгнул в воду, задвинул лодку в камыши, по грудь вязнет вода ледяная, а он знай себе прет. Потом залез обратно в чайку, других казаков в воду погнал.
Кто-то провалился, ойкнул. А у Худоложки усы, как у кота, дыбом встали. Шепнул, что тебе в бочку рявкнул:
— Не пикать!
И в этот миг раздался пушечный залп. Камыши заорали, истошно и смертно.
— Картечыо, сволочи, бьют!
Худоложка опустил голову, но тотчас — орлом на казаков.
— Лезь, братва, в самую топь, если жить не надоело.
Над камышами — фонтанами грязь, щепкп разбитых чаек,
вопли о помощи тонущих в трясине.
Помереть в чистом поле, на глазах товарищей, или в болоте пропасть — не одно и то же. Не казацкая эта смерть — в болоте тонуть.
Камыши снова стали податливыми, чайка Худоложки и лодка Ивана выбрались снова на чистую воду.
Старый сухой камыш запылал. Сначала это были факелы, потом костры, но костры слились и стали огненным валом.
Казаки с чайки Худоложки выгребали на середину прогалины и мочили парус.
— Разорвите парус пополам, для второй лодки, — приказал Худоложка.
Принимая парус, Иван вдруг увидал Георгия.
— Ты?!
— Иван?
— Ложись! — загремел Худоложка. — Ложитесь все и богу молитесь. Господи, все казачье войско погибло. О господи! Буду жив, с десять коробов насолю вам, проклятые нехристи. Наплачете вы у меня второе Черное море!
Дохнуло жаром.
Худоложка захлебнулся пеплом и дымом и нырнул под парус, как сурок ныряет от врага в нору.
Прогудело, как в пустой печи, обожгло, и тихо стало.
Выглянул Иван из-под тлеющего паруса — черно кругом.
В небе, поднятые ветром, словно страшная отая воронов, кружили черные хлопья пепла.
В тишине звенели голоса турок. Шлепали весла. Турки устроили охоту на утят.
Уж больно солоно приходилось туркам от казачьих набегов, пробил час мести, и победители торжествовали всласть.
Двести пятьдесят человек полону набрали турки в тот несчастный для казачьей славы день.
На сухое место, на твердую землю из тысячи семисот казаков ступило всего-то пятьдесят.
Сорок казаков, дюжина Ивановых молодцов и с ними татарочка Фируза.
Спаслись, чтобы пережить новое испытание: чужой, враждебной степью, без пищи, без коней, пробиться на родимый Дон, к дому своему казачьему — в город Азов.
Глава четвертая
Георгий от Ивана ни на шаг не хотел отойти. Так они и шли втроем: Георгий, Иван и Фируза. На первом же привале рассказали они друг другу о своих приключениях и теперь шагали молча, сберегая силы. Поглядят один другому в глаза, улыбнутся, и слов им никаких не надо. Сначала шли они вперед, за Худоложкой сразу, а потом перебрались в хвост отряда. Фируза не ходок, отстает. И они с ней. Подбадривают. Только ведь как ни бодрись, а для негожего ходока и привалы короче. Идет Фируза, закусивши зубами платок, и, видно, одним упрямством держится.
— До Азова два дня идти, а татарочка и трое-четверо из приставших совсем обессилели, — сказал Худоложка, падая в траву. — Что будем делать? Может, слабых оставим, сами за день-полтора дойдем до Азова и пришлем сюда еду и лошадей?
— Нет! — резко сказал Иван.
— Почему нет? — удивился Худоложка. Он остался за старшего среди казаков, и слово, сказанное поперек, его удивило.
— Мы из неволи и не хотим снова на цепь. Кто знает, сколько глаз в этой степи?
Решили казаки судьбу не испытывать.
— Но девчонка все равно не дойдет! — мрачно сказал Худоложка.
— Дойдет. Мы с Иваном понесем ее.
— Ишь, лыцари! — хмыкнул Худоложка.
Георгий, пока отдыхали, нарвал каких-то стебельков. Сел подле Фирузы.
— Поешь, — по-татарски сказал, — это заячья морковка.
Она покачала головой.
— Слушайся, когда тебе говорит твой повелитель! — притворно рассердился Георгий.
— Мой повелитель — Иван, — серьезно сказала Фируза, — но он меня не любит.
— Я тебя люблю.
Фируза уставилась блестящими от голода глазами на Георгия, покачала головой.
— Мой повелитель — Иван.
— Встать! — гаркнул Худоложка.
Встали. Фируза пошатнулась. Иван и Георгий посадили девушку на скрещенные руки.
— Вон как судьба играет! — засмеялся Иван. — То татары заарканивают, то турки жгут, а мы татарочку на руках носим и радуемся.
Шли они, шли, отдохнуть сели, тут Иван и сказал Георгию:
— Ас Фирузой, коли у тебя слюбится, я рад буду!
— Иван! В вечном мне долгу у тебя быть. От аркана спас, невесту добыл, только она тебя господином считает.
— Не горюй, я ей втолкую: у русских ни рабов, ни рабынь не было и вовеки не будет.
Заупокойно звонили колокола: Азов оплакивал гибель казачьего войска.
Поднялся шум в городе, казачки норовили атаманам бороды выщипать.
Спешно собрался Войсковой круг, хотели отобрать у старых атаманов власть. Но Тимофей Яковлев был ловок и коварен. Все новые казаки, приходившие в Азов, получали от Яковлева помощь, и они опять его выкрикнули. Да он и ко времени пришелся, новый атаман. На войне был бы Яковлев плох, а в дни спокойствия цены ему нет. Яковлев домовит.
А у казаков большая забота — чужой город Азов родным казачьим домом сделать.
В то лето тургеневские мужики от зари до зари работали, да и все казаки строителями стали: рыли вокруг Азова глубокий ров, подправляли стены, ждали гостей. Опасались — после удачи на море турки попытают счастья и на суше.
Ждали без паники, город крепили и о своих жилищах не забывали: красили, перестраивали, переделывали чужой мир для своей казачьей жизни.
Иван поселился у Георгия.
Фирузу определили на житье к Маше-вдове. Пусть к русской хате привыкает да за малыми ребятишками смотрит. У Маши целый день — стряпня: едоков много.
