Владислав Бахревский - Свадьбы
Да и зима в Крыму коротка. А тут еще одна удача: по первому теплу подошел к Грамата-кая турецкий корабль. Спрятался в бухточке и якорь бросил. День стоял, другой, третий…
Ребята, не зевай! — сказал своей дружине Иван.
Собрали свои пожитки; стали готовиться к нападению. Людей на корабле много, а на берег ездят раз в день за водой. В лодке не больше пяти матросов. Перебить их можно, а что потом? С лодки корабля не возьмешь.
— Будем ждать! — сказал Иван упрямо. — Они тоже кого- то ждут. Глядишь — подвернется случай.
Корабль, за которым охотился Иван с товарищами, был поставлен в укромном местечке неспроста. Поджидал султанского евнуха Ибрагима. Евнух рыскал по Крымскому царству в поисках солнцеподобной красавицы, но дурная слава обгоняла, мешала его трудному поиску. Шел слух: турки воруют татарских девушек, — и, едва на горизонте поднимался столб пыли, люди бежали из аулов прятаться в леса, в пещеры, скакали в степь.
Слухи, как всегда, были преувеличены, но не вполне ложны. Девушек турки не крали, а забрали всего одну, красавицу, дочь сотника сейменов Абдула. И пе бесплатно! Тысячу золотых отвалил султанский евнух за Фирузу.
Абдула дома не было, а с его сыном Халимом султанский евнух Ибрагим разговаривать не пожелал. Бросили турки перед Халимом мешочки с золотом, забрали Фирузу и ускакали.
Вскоре от хана Бегадыра примчался к евнуху тайный гонец. Хан предупреждал: татары собираются напасть на евнуха и отбить Фирузу. Важный турок поспешил в Грамата-кая. А здесь его пронырливые слуги времени даром не теряли. Разнюхали, что в доме Акходжи подрастает дивная красавица Гульча. Явившись в Грамата-кая, Ибрагим-паша тотчас посетил дом Акходжи.
Старик был счастлив принять у себя столь высокого гостя: ведь евнух — один из тех редкостных людей, которые удостаивались чести лицезреть падишаха каждый день.
В свите Ибрагима-паши была женщина. Она выдавала себя за вдову бейлербея Кафы. Но ее служба была высматривать в банях красивых девушек.
Евнух пировал с Акходжой на мужской половине, а жены Акходжи угощали на женской половине несчастную вдову бейлербея.
Вскоре один из слуг евнуха шепнул своему господину: «Гульча — это цветок, ради которого стоило переплыть бурное по весне Черное море».
Евнух тотчас начал прощаться с радушным хозяином дома и, прощаясь, вдруг одарил Акходжу такими подарками, которые должны были заставить задуматься. Но Акходжа за последнее время привык к необычайному своему везению: ведь он был в дружбе с самим ханом.
Евнух поднес ему сундук халатов, саблю с изумрудами, ружье с чеканкой по стволу и с ложей, отделанной перламутром и жемчугом. И это пе все! Подарки получили жены Акходжи, жены его старших сыновей. Уже прощаясь, Ибрагим сказал вдруг:
— Эти подарки только малая часть того, что тебя, Акходжа, ожидает впереди.
— Кому же я обязан столь высоким вниманием?
— Красоте. Твоя дочь, Акходжа, — жемчужина среди жемчужин. Она принесет тебе счастье и высочайший почет, ибо ее звезда должна взойти на небосводе Порога Счастья.
Белый Акходжа стал еще белее, словно его охватило морозом.
— Мою дочь — в наложницы? Забирай свои подарки — и вон! Чтобы ноги твоей не было в моем доме! — Акходжа схватился за кинжал.
Евнух молча удалился, но, едва он покинул саклю, к сакле подступили его слуги.
Акходжа приказал запереть все двери и, чтобы показать: шутки с ним плохи, — выстрелил из окна в воздух, но туркам тоже было не до шуток, они окружили саклю и дали предупреждающий залп.
Завязался бой. Акходжа и пятеро его слуг сражались с дюжиной видавших виды головорезов. К туркам на помощь с корабля пришли две лодки с матросами.
Все это видели Иван и его товарищи.
* * *— Ну, братцы, с богом! Сегодня или никогда, — Иван перекрестился и перекрестил свою дружину.
Перед последним броском затаились. Турецкий паша на берегу возле узлов да сундуков стоит. С ним двое телохранителей. Четвертый турок лодки охраняет.
А возле сакли Акходжи бой идет не шуточный, смертный бой. Троих турок уложил Акходжа вместе со своими работниками — им оружие не впервой держать.
У турок закипело ретивое — не могут же татары властителей мира, как мух, щелкать. Окружили турки саклю и давай залпами бить, пластунов пустили. Пластуны до окон добрались: первый — нырь, а за ним — второй, третий. А минуту-другую спустя через то же окно из дома выбросили три трупа.
Видит Ибрагим-паша: дело получается кровавое, громкое, выстрелы в Грамата-кая, пожалуй, и в Истамбуле эхом отзовутся. Оставил возле сундуков одного телохранителя, а с другим — к своему воинству, да не как павлин, а рысью.
— Не стрелять! Девчонку прибьете. Старика и дочь взять живыми. Все, что найдете в сакле, — ваше.
В сакле было что взять.
Счастье изменило Акходже. Двоих его работников убило в перестрелке. Самого поцарапало. Сражаться еще можно, но турок не одолеть. Слишком их много. Неужто не избежать позора? Привел он девочку в свою комнату, чтоб рядом была, под рукой. Турки в окна лезут, в двери.
Стрелял Акходжа и саблей рубил. В молодости так не бился — откатились турки.
Евнух ругается, кричит. Каждого золотым, взбадривая, одарил, а слуги золото невесело берут:
— Бешеный старик!
А старик один остался — работники кто не дышит, кто кровыо захлебывается. Стал Акходжа молиться: о себе и о Гульче. Видит, турки, как шакалы, в кольцо саклю взяли. Положил Акходжа перед собой ружье, три пистолета и кинжал. Хотел Акходжа еще четверых врагов с собой прихватить, да на втором со счету сбился. Отложил Акходжа смерть Гульчи на самый последний срок и не поспел к нему. Сразу двумя пулями убили Акходжу. Одну смерть пересилил бы старик, уберег бы Гульчу от позора, а с двумя не совладал. Занес над Гульчой кинжал и умер.
Турки в двери, но сорвала Гульча кинжал со степы, хлестнула турка, потянувшегося к ней, по глазам — и на лестницу, на крышу сакли. Как горная коза, с крыши на крышу и — к Грамата-кая, к верной скале.
— Держи! — вопят турки.
А Гульча уже вверх карабкается. И снова, как дикая козочка, с камня на камень. Все выше, выше, и очутилась на самом страшном и неприступном пике, на самой игле Грамата-кая.
Охота есть охота. Ползут охотники за козочкой. Медленно, а ползут. С камня на камень, с камня на камень. Веревками обвязались. Лестницу за собой тащат.
Не стала бедная Гульча дожидаться последней минуты. Не захотела птичка перед ловцами смертельный страх свой показать.
Подошла Гульча к самому краю скалы, поглядела па родные горы — синё в ущельях: небесной водой заполнены. Поглядела на море — горит на солнце море. Ветер прилетел теплый, золотой, как летняя полуденная волна.
Взмахнула Гульча руками и легла на эту волну. А волна не удержала цветок. Уронила. Кинулась вниз, да где ж там…
Замерли охотники. Заругались нехорошо. А тут с моря пушка ударила.
Только турки бросились в последнюю свою атаку на стреляющую саклю, передал Иван по цепочке:
— С богом!
Вскочили мужики, сиганули из-за камней на бедного турка, охранявшего добро паши. Другой, что у лодок стоял, заметался, да его успокоили дубиной.
— Дырявьте вторую лодку! — приказал Иван. — И живо ко мне. Промедлим — конец.
И вдруг раздался крик:
— Иван!
Из-под вороха узлов паши выскочила девчонка.
— Иван!
— Никак дочка Абдула — Фируза? Откуда ты?
Фируза мимо всех, прижалась к Ивану, дрожит, плачет:
— Спаси!
Разговоры разговаривать времени нет, и что разберешь в такой суматохе. Поднял девчонку, посадил в лодку.
— Греби, ребята!
Налегли мужики на весла.
— Греби, ребята! На корабле зашевелились. Пан или пропал — греби!
Недаром татары за русскими мужичками охотились. Лучше русского мужика не было гребцов на турецких каторгах.
На корабле и впрямь почуяли недоброе: мчится лодка, в лодке чужие, а на корабле всего четверо турок: капитан с тремя матросами, а в трюме гребцами все больше запорожцы. Коли они почуют запах воли, и цепи их не удержат.
Капитан нарочито медленно сошел на нижнюю невольничью палубу.
— Мы снимаемся с якоря. Гребите!
Невольники слышали ружейную пальбу. С кем это? Турки почти всех своих матросов на подмогу в лодках отправили. И почему-то хотят отойти от берега подальше. Может, казачьи чайки появились?
Черный, как деготь, арап Варка, сидевший на первой скамейке, глянул на капитана, улыбнулся, но весла не тронул.
Выхватил капитан у надсмотрщика плеть, кинулся к Варке. И вдруг за его спиной очутился донской казак Денис. Тринадцать лет ходил он на турецких каторгах. Все каторжные хитрости были ему ведомы, и, когда нужно, оказалось, что цепь его не держит. Рубанул Денис ладонью по шее капитана, капитан и рухнул. Повернулся Денис к надсмотрщику, а тот назад пятками и на верхнюю палубу за подмогой, за оружием. А всей подмоги — три матроса. И те якоря поднимают.
