Владислав Бахревский - Свадьбы
Монахи пропели тихо, по певцы, сидящие в глубине горы, ответили им тотчас и с троекратной мощью:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Го-о-осподи, по- омилу-у-у-у-й!
Возглас переплелся с возгласом, пришедшим с другой стороны из ущелья: сильным, небесным, отрешенным, — а потом раздались дальние, убегавшие, как волны, шепоты:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Го-о-осподи, по-омилу-у-у-у-й!
У Фустова и Ломакина по лицу бежали слезы. Родное. Родное все, хоть монахи в большинстве греки. Черны, горбоносы.
Хан Бегадыр выстоял службу до конца. Уходя, положил на блюдо кошелек с золотом. Смотрите, московские послы, ханы Бахчисарая пекутся о благополучии христиапского монастыря.
Службу хан слушал серьезно. Видно было, что пение монахов и отклики гор волнуют его. Хан нахмурился, когда его отвлекли от внутреннего самосозерцания. Маметша-ага что-то стал нашептывать хану, тот выслушал с капризной миной на лице и даже рукой отмахнулся.
— Оставь меня! — услышал Фустов раздражительный ответ. — Оставь, я слушаю песнопения!
Утром следующего дня Ломакин и Фустов были отпущены в Москву.
Земля Крыма цвела.
Устилая дорогу послов зелеными травами, бежала, как скороход, босоногая девушка-весна. Загорались в степи алые огоньки маков.
Да полно, маки ли это? Не кровь ли загубленных крым- цами людей выступала из-под оттаявшей земли?
Воздух горчил — полынь пошла в рост.
Глава четвертая
Дворянин Иван Тургенев, оборонявшийся от разбойников-татар кипятком и банной бадьей, был вызван в съезжую избу и получил от воеводы Ивана Бунина царскую тайную грамоту. Крепость-городок Ефремов отстроился, и велено было с плотниками и каменщиками, с умельцами класть башни и делать подкопы, идти в порубежный монастырь игумна Бориса, поправить и поднять в монастыре стены, устроить башни, а потом идти, куда укажет отец Борис. Отец Борис указал город Азов и от себя послал казакам святые иконы, книги, священника и приблудшего человека Георгия.
Знойным степным днем под стенами Азова толпа мужиков-лапотников объявилась.
Впереди на отменных скакунах ехали дворянин Иван Тургенев, монастырский человек Георгий и друг Георгия, бывший монах, принявший сан священника, Варлаам. Учение Георгия кончилось.
Мужицкая толпа называлась казачьей сотней, и Георгий ерзал в седле, ибо пуще смерти боялся насмешек.
Город подрастал как на дрожжах. Вот уже стражу на караульной башне видно, а вот уже можно разобрать камни в стене.
— Гляди-кось, каменья-то какие! Пудов по десяти, не меньше, а на самый верх стены вперты! — ахали мужики.
— А кладка-то!
— Слеплено намертво. Не стена из камней, а камень единый.
Мужики рассыпались перед воротами, щупали камни, спорили.
Георгий совсем заскучал. Он не мог отъехать куда-нибудь в сторону и сделать вид, что сам по себе. Не мог, потому что был назначен в помощники к Тургеневу, потому что прибыл в желанный Азов уже не по своей давней охоте, а по тайному промыслу отца Бориса.
Ворота отворились. К Тургеневу на коне подъехал казак. Они поговорили, Тургенев показал бумагу, и оба остались довольны друг другом. Ударили в набат.
— Подтянись, ребята! — гаркнул Тургенев своему воинству. — Нас на Войсковой круг зовут.
Лапотникам оказывали высший почет, и это хуже всего: смеяться над Георгием будет все казачье войско. Он с тоской поглядел на отряд. Мужики с котомками, серые от пыли, с саблями на боку. Хоть бы сабли поснимали, висят они вкривь и вкось, а у кого вообще за спиной.
Сами пришельцы не замечали, что они смешны. Их набрали в новых городах: в Ефремове, Усерде, Яблонове, в Нижнем и Верхнем Ломовых… Все эти мужики умели складывать из камня церкви, стены крепостей, печи. Их кормильцем был мастерок. И мастерки свои мужики хранили в котомках, в тряпицах, словно боялись застудить их.
Широкой улицей вышли на площадь. Казаки уже в сборе. На помосте атаманы.
Георгий поначалу ничего не видел, не слышал, все ждал громового смеха. А смеха нет и нет, и тут спала пелена с глаз: увидел Георгий, как Тургенев с Тимофеем Яковлевым — главным азовским атаманом — троекратно целуются.
А Яковлев уже говорил:
— Спасибо вам, люди добрые, что не забыли братьев по Христу, пришли к нам в трудный час. У нас на Дону пока спокойно, но сложа руки ждать нам нельзя. Отдыхайте с дороги, и за работу. Мы, когда брали город, разворотили стену, а залатали кое-как. Готовиться же нам надо к войне большой и жестокой.
Перевел дыхание Георгий, плечи расправил. Как бы там ни было, а он — в казачьем городе! И каждый здесь — казак, сам себе голова, по-своему чудит.
* * *Холостые казаки жили в Азове по примеру запорожцев куренями.
Мужики-казаки Тургенева образовали свое гнездо. Дали им под житье дворец какого-то паши, но Георгий запросился к истинным казакам, и ему сказали:
— Ступай к Худоложке, в его курене места много.
Худоложкин курень тоже дворец, еще больший, с внутренним садиком, с фонтанами, которые, правда, уже пересохли. Все двери нараспашку, никого нет. Побродил Георгий по комнатам, выбрал дальнюю, с двумя узкими, как щели, окнами, с высоченным потолком.
Ни лавки, ни стола. На полу тюк, набитый сеном.
— Хорошо! — сказал Георгий и как был, в одежде, в сапогах, при сабле и двух пистолетах, бухнулся на казачью перину и заснул.
Проснулся он оттого, что его крепко трясли за плечи.
«Будь что будет», — подумал Георгий и открыл один глаз. У постели стоял огромный казак.
— Скажи-ка, братец, ты за порогами, в Сечи не живал?
Георгий открыл второй глаз. Казак был усатый, пузатый,
каждая рука что две ноги.
— Здравствуй! — поздоровался Георгий и сел. — Кто ты?
— Так я ж Худоложка! — удивился казак. — Кому это не известно? А вот тебя никогда не видел.
— Меня зовут Георгий.
— Как?
— Георгий.
— Не понял.
Георгий смекнул: над ним хотят посмеяться.
— Наклонись! — прошептал Худоложке.
Тот придвинулся к молодцу ухом, и Георгий в это самое ухо засвистал во все меха необъятных своих легких, да так, как никогда еще не свистывал.
Худоложка отпрянул, шарахнулся к двери, сбил добрую дюжину казаков, пришедших позабавиться розыгрышем над новичком.
Георгий опять было закрыл глаза и стал валиться на постель, но комната наполнилась самыми развеселыми людьми. Они хохотали, держась за животы, хохотали, тыкая пальцами на Худоложку, с лица которого никак не сходило высочайшее изумление. Он тряс головой, вертел пальцами в ушах, но свист не вылезал из головы, словно ее просверлили пулей.
Наконец Худоложка подошел к Георгию, обнял его, поднял одной рукой за талию и провозгласил:
— Это мой лучший друг Свист. И в честь нашего вечного товарищества я ставлю ведро самой крепкой!
— Э, так не пойдет! — возразил Георгий. — Ставлю два ведра.
— Согласны! — гаркнули казаки. — Ты парень с мозгами. Айда к нашей хозяюшке. Берем тебя в долю.
Столовались казаки у вдовы Маши, у той самой, которая сына с первым зубком на круг вывела.
Маша красавица, и хоть молода, казаки ее почитали за мать.
Ели казаки молча, но тут водочка подоспела. Выпили — порозовели, другой раз выпили — пошевелились, а с третьей — песню запели:
На Дону-то все живут, братцы,
люди вольные,
Люди вольные живут-то,
донские казаки.
Собирались казаки, други, во единый
круг,
Они стали меж собою да все
дуван делить!
Как на первый-то пай
клали пятьсот рублей,
На другой-то пай они клали
всю тысячу,
А па третий становюш красну
девицу…
«Разбойничьи песни-то!» — подумал про себя Георгий.
На его плече лежала огромная тяжелая рука Худоложки. Сидел Георгий за столом с настоящими казаками, которые взяли у турок Азов, которые ходили на чайках в Кафу, и в Тамань, и под сам Царьград, а на конях ходили к Перекопу и к Бахчисараю, по Дону и по Волге до самого Каспия.
А ведь распорядись судьба по-другому, всю жизнь свечи бы лил да варил мыло.
Наступило утро, когда наконец-то отбражничались. Спозаранку в курень Худоложки явился от войскового атамана писарь, принес чертеж. На сегодня казакам и строителям Тургенева надлежало углублять ров и поднимать стены бастиона Цобраколь.
Лицо писаря, его голос были Георгию знакомы, но где он мог видеть этого ученого казака?..
И когда писарь пошел из куреня, Георгий потянулся следом. На улице писарь обернулся вдруг к нему и, чуть смягчив холодное лицо улыбкой, сказал:
— Долго же ты шел к Азову, Георгий!
— Вспомнил!
— Что ты вспомнил?
— Тебя! Ты тот самый швед.
— Меня зовут Федор Порошин, Георгий. Рад, что ты в нашем городе. Вот только и поговорить-то не удастся. Уезжаю сегодня.
