Антон Хижняк - Сквозь столетие (книга 1)
Не мог Пархом рассказать мальчикам о большевиках, о кровавом декабрьском восстании против царизма на донецкой земле и о том, что не просто так, из любви к путешествиям, оказался он в их тихом степном городе.
Еще одна интермедия
В долине Орельчанки светлоокая луна празднует победу над вечерними сумерками. Вынырнула на серебристо-лазоревой поверхности небесного океана и плывет, рассеивая волшебное сияние, радуя утомленную землю нежностью июльской тишины. Заглянула она и в сад старого учителя, пробилась сквозь густые ветви вишен и яблонь, освещая лица гостей. Опечалены они или притихли, думу думая? Или чем-то потрясены, или готовятся обсудить что-то очень важное? И во всем их облике какое-то спокойствие, навеянное торжественной тишиной. Может, слышатся им голоса орельчан, которые когда-то в вихре минувших десятилетий беседовали здесь в вечерней тишине после дневной работы в поле и на лугах. Голоса тех, что сажали здесь сады. Засевали зерном поля, трудились от зари до зари. Работали и мечтали о будущих днях, помня призывные слова поэта о том, что надо сообща готовить обухи и острить топоры. Работали, ощущая, как у них вырастали крылья для полета, ибо новая эпоха принесла им силу мысли и действия. А эту силу дала непостижимая вначале, а потом осознанная, родная и близкая партия, высеченная из кремня жизни мудрым человеком, который заглянул сквозь завесу столетий и понял, как добиться желанного счастья для всех тружеников.
Кирилл Иванович посмотрел поверх очков, окинув взглядом завороженных и убаюканных тишиной слушателей, осторожно закрыл тетрадь, рукой расправил листочек, выпавший из обложки, взял из коробки булавку и аккуратно приколол его к последней странице тетради.
Все молчали. Где-то в кустах залитого лунным светом сада встрепенулась спросонья птичка, а спустя минуту послышался отдаленный гул мотора — где-то в вышине ночного неба спешил из Харькова в Крым самолет.
Нонна Георгиевна что-то шепнула мужу, и он утвердительно кивнул, посмотрев на Самийла, сидевшего на скамье под ветвистой яблоней.
— Мы, наверное, пойдем домой, — отозвался Никанор Петрович, — да и хозяин уже устал…
— Что вы, Никанор Петрович. После того как я распрощался со школой, у меня не было таких приятных вечеров. Поверьте, я с особым желанием рассказываю вам об истории Запорожанки и о наших людях, ведь все это происходило у меня на глазах. Когда началась революция тысяча девятьсот пятого года, мне было двенадцать лет. Как сегодня помню налеты карательных отрядов на полтавские и харьковские села. Можно добавить еще несколько слов, или я утомил вас?
— Говорите, говорите, Кирилл Иванович! — попросила Нонна Георгиевна.
— Если мужчины молчат, значит, согласны с нашей гостьей. Я коротко, Нонна Георгиевна. Мой отец был кузнецом в селе недалеко от Запорожанки, его братья-крестьяне жили в Валковском уезде, что под Харьковом. К нам доходили слухи о том, что там в тысяча девятьсот втором году сам харьковский губернатор князь Оболенский усмирял восставших крестьян. Он был изощренным садистом. В его присутствии и по его приказу секли розгами сотни людей. Представьте себе, какие муки претерпели тогда наши люди. Избивали и мучили не только мужчин. Стегали розгами и женщин, и детей, тащили на экзекуцию стариков, едва волочивших ноги. А этот царский держиморда сидел на веранде и пил чай. Когда же ему казалось, что розгами бьют не так сильно, вскакивал с кресла, топал ногами, приказывал, чтобы били изо всех сил. Порой подбегал к старикам, сам лупил их нагайками и выдергивал волосы из бороды… А у нас на Полтавщине что делали? То же самое — секли розгами, убивали без суда. Недалеко от Запорожанки стражник застрелил помещичьего батрака, который жаловался на то, что нечем кормить малых детей. А в Бело-горе казаки стреляли в толпу, убив одного и ранив двоих рабочих. На этом я закончу свой рассказ о былом. Не гневайтесь, что так надолго задержал вас.
— Пойдем, дорогой прадедушка, — тихо произнес Самийло, осторожно беря под руки Хрисанфа Никитовича, поднимая его со скамьи. — В присутствии наших новых знакомых, пусть они будут свидетелями, заявляю — я не знал, прадедушка, всего из твоей биографии и из истории нашего края. А сегодня узнал о том, какие муки тебе пришлось претерпеть, низко тебе кланяюсь. — И Самийло стал опускаться на колени.
— А ну-ка поднимись! Зачем эти поклоны? — строго сказал Хрисанф Никитович. — Я ничего особенного… и, как вы говорили, Кирилл Иванович, ничего героического не сделал, а жил, как и все наши люди живут.
— Нет, дорогой прадедушка. Вы сделали много. А мой двоюродный прадедушка Пархом Никитович разве не герой? Он же в Горловке в тысяча девятьсот пятом году был на баррикадах! Да он, мой дорогой прадедушка, в том же грозном тысяча девятьсот пятом году вступил в партию большевиков. Я и не знал, что в нашем роду Гамаев есть коммунисты с дореволюционным стажем!
— Теперь будете знать, Самийло Ананьевич, — сказал Никанор Петрович. — Я и сам в вашей Запорожанке будто познакомился с живыми страницами истории. Будет что рассказать на лекциях студентам.
— Дорогие мои! — вмешался в разговор Хрисанф Никитович. — А сколько еще интересного можно найти в новых тетрадях Кирилла Ивановича!
— Не хвалите заранее мои записи, — отозвался Кирилл Иванович. — Пускай люди прочитают и сами выскажут свое мнение.
Сказание четвертое
Июль месяц в этом году был жаркий и знойный. Солнце немилосердно жгло рожь и пшеницу, ячмень и гречку. Вечером Никита Пархомович ходил посмотреть на свою ниву с дозревавшей рожью. У него было три десятины земли, выделенной ему и двум его сыновьям — Пархому и Григорко. Хрисанфу дали две десятины земли — на него и малолетнего сына Алексея. Хрисанф жил отдельно, у него было свое хозяйство. Пархому и Григорко нарезали наделы рядом с отцовским участком. Пархом хотя и работал в Юзовке, но числился за двором Гамаев, а Григорко в то время, когда наделяли земли да печатали экспликации, служил артиллеристом в Киеве. Ефрейтор Григорко Гамай вернулся домой и стал владельцем десятины, которую преподнесли ему господа землеустроители по милости государя императора, и за нее он должен был, как отец и односельчане, да и все крестьяне империи, выплачивать деньги до тысяча девятьсот двенадцатого года. Так изволил распорядиться царь-«освободитель»: вносите, мужики, выкупные платежи в течение сорока девяти лет. Из этих добытых тяжелым трудом крестьянских копеек и рублей составлялись миллионы, и текли они денежной рекой в царские и помещичьи карманы. Хитро и ловко обманул царь мужиков: нате вам землю, но за нее платите безотказно. И платили вплоть до тысяча девятьсот седьмого года. Платили бы и дальше, если бы не революция тысяча девятьсот пятого года. Революция так напугала царей, царевичей и всех их прихлебателей, что они отменили мошеннические поборы. Власть имущие за сорок четыре года успели выудить у крестьян почти четыре миллиарда рублей, а земля, за которую они получали деньги, стоила (когда ее продавали) по ценам тех времен в четыре раза дешевле. Вот столько уплатили помещичьи, удельные крестьяне за волю и землю, которую им преподнес проклятый народом самодержец Александр Второй.
Однажды вечером Никита Пархомович и его сыновья Хрисанф и Григорко подсчитали, сколько они внесли денег в царскую казну. И пришли к выводу, что царские вампиры выудили у семьи Гамаев почти две тысячи рублей. По сорок пять рублей каждый год… А их где-то надо было взять, где-то заработать.
Никита Пархомович посмотрел на сыновей, а потом на Марию Анисимовну и Лидию.
— Что же, дети мои, не будем вспоминать о том, что прошло. Давайте поговорим о сегодняшнем. Завтра начинаем жатву. Не смотрите на меня так, хлопцы. Я говорю — начинаем. Выйдем и я, и мама. — Мария Анисимовна кивнула головой в знак согласия. — Я уже отбил косу. За мной будет вязать снопы мама. Что ты хочешь сказать, Г ригорко?
— Отец! А зачем это маме идти вязать снопы? Ей уже шестьдесят шесть лет, в такие годы нечего ей тащиться в поле, да еще снопы вязать!
— А ты ее сам спроси.
— Можешь не спрашивать, сынок, — обняла Мария Анисимовна Григорка.
— Нет, спрошу вас, мама. Я сказал, что вам…
Но она не дала ему договорить.
— Да, мне уже шестьдесят шесть, ты об этом хотел сказать? Молчишь? А отцу на семь лет больше. Он собирается завтра идти на жатву, а я не могу без него одна сидеть дома. Да, Никита Пархомович?
— Да. И хочу сказать, что лучшей вязальщицы, чем наша мама, я не видел в Запорожанке. Что думаете вы, ты, Хрисанф, и ты, Лидия?
— Я… что… Если мама хочет, пускай идет. Только тяжело уже вам, — смущенно посмотрел Хрисанф на мать.
— А вам не тяжело было, когда страдали в ссылке? Тогда я и косу брала в руки. Мы с Лидой сами и косили, и вязали.
