Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
Звон этот разбередил боль Мигеля, напомнив о Хироламе.
Бенедикт опустился на колени и набожно прочитал «Анхелус»[23].
Вечером Мигель сел с монахами за дубовый стол, и ему уделили лучший кусок сыра с хлебом и добрую крынку молока.
Когда он улегся на покой, из часовни донесся до него хор монахов: «Te Deum laudamus».[24]
— Ненавижу тебя! — цедит сквозь зубы Мигель с тихой, непримиримой ненавистью. — Ненавижу смертельно. Ненавижу за то, что ты долгие годы отказывал мне в человеческом счастье. Ненавижу за то, что, дав однажды познать его, сейчас же отнял и нанес мне такой удар, от которого и умереть нельзя, и жить невозможно…
Затих монастырь.
Тишина обдает Мигеля холодом, терзают стоны долгих секунд в темноте. Ни жить, ни умереть…
Сон так и не пришел к нему, и вот занялся новый мучительный день.
Мигель бродит по монастырю, съеживается перед крестами, отводит взоры от всех символов бога, скользит по саду, лишний, бесполезный среди трудящихся монахов — тень с черной сердцевиной, полуживой среди живых, полумертвец у могил. Как противоположность тихому и скромному счастью монахов остро ощутил Мигель отчаянный разлад в душе своей. Смотри — мирно, как овцы на пастбище, живут здесь служители бога, покоряясь ему. Ах, как завидую я им за то, что их лица так спокойны, ибо моя кровь горит еще всем тем же жгучим пламенем…
Так, наверное, выглядит рай. Там царит мир и покой, и души праведников и взятых на милость в сладостном умиротворении приближены к лику бога. Твоя душа, Хиролама, среди них. Тебе, без сомнения, суждена была вечная жизнь. Если пойти за тобой — не найду тебя. Не встречусь с тобой. Потому что мой удел — отверженье.
Живой, я ближе к тебе, чем если бы умер. Не хочу больше умереть. Хочу жить воспоминанием о тебе. Пойду туда, где погребено твое тело, чтоб быть вблизи от тебя.
Настоятель ласково выслушал желание Мигеля вернуться в Севилью. Приказал запрячь повозку, и Бенедикт проводил его до города.
У Хересских ворот он простился, отказавшись от гостеприимства Мигеля.
— Спасибо, сыне, дай бог покоя тебе.
Давно я не видел тебя, город, и возвращаюсь, сокрушенный. Тяжек мне здесь каждый шаг. Что ни ступенька в моем доме, то болезненный укол. Как холодно мне в пустых комнатах. Как отчаянно я одинок…
А, зеркало! Лицо заросшее, осунувшееся. Это я. Но в глубине твоей, зеркало, я вижу отблеск ее очей. В нем сохранилось отражение ее губ, время забыло его в тебе…
Эти места, напоминая о ней, будут пробуждать во мне боль и сладость.
Пускай! Все-таки в ароматах твоих, город, я ощущаю ее дыхание, в движениях твоей жизни нахожу ее движения, в твоих звуках слышу ее голос.
Никогда больше я не уйду отсюда. Она здесь, здесь должен быть и я.
Мигель заперся, не принимая никого.
Общественное мнение Севильи расколото, как бывало всегда.
Одни забыли о своей ненависти и, узнав об отчаянии Мигеля, жалеют его. Другие подозревают его в притворстве и радуются его страданиям. Третьи же, сомневающиеся, качают головой, предвещая, что близок день, когда в Мигеля снова вселится дьявол и вернет его к греховной жизни.
Женщины охотятся за ним, надеясь привлечь его. Мужчины соблазняют приключениями.
Однажды вечером старая компания Мигеля ворвалась в его дом с гитарами, с развеселой песней.
Он вышел им навстречу.
Они разом стихли, в ужасе смотрят в ледяное, окаменевшее лицо, в глаза, неподвижно глядящие сквозь них вдаль.
Попятившись, они удалились.
— Как изменился! Это не он…
— Он больше похож на мертвеца, чем на живого.
— Глаза его жгут и леденят одновременно.
— Уж не помешался ли?..
— Как я живу, спрашиваешь? — Мигель обнимает Мурильо. — Лучше спроси — почему я еще жив. Каким чудом еще существую…
Мурильо прослезился, оплакивая его тоску.
— Я все время ощущаю ее присутствие, и это удерживает меня при жизни. Что будет, когда выветрятся последние остатки ее аромата, рассеется последняя волна ее тепла из платьев, когда опустеет глубина зеркала и исчезнет отблеск ее лица в нем — что будет тогда, не знаю.
— А я принес тебе подарок, Мигель, — сказал Мурильо, снимая покров с картины, которую внес за ним слуга.
Комнату озарило изображение удивительно прекрасного лица.
Мигель затрепетал, неспособный вымолвить ни слова. Сделав усилие, пробормотал, потрясенный:
— Хиролама!..
— Непорочное зачатие, — тихо молвил художник.
Лик Мадонны — совершенной формы овал под черными прядями волос, большие глаза сияют, прекрасный рот хранит мягкое выражение и все вместе дышит очарованием, которого не высказать человеческой речью.
— О, спасибо, Бартоломе! Никогда не забуду…
Мигель опустился на колени перед картиной и долго стоял так, не замечая, что Мурильо ушел. Оставил его наедине с картиной.
Часами не отрывает Мигель взора от изображения, и постепенно радость его переходит в печаль. Эта женщина — уже не жена его. Это — Мадонна. Паря в облаках, удаляется от меня. Принадлежит уже не мне одному. Отчуждается. Ах, я теряю тебя!
И боль пронзает сердце.
После долгих недель отшельнической жизни Мигель вышел из дворца.
Равнодушно идет он по улице, носящей название Гробовая. На пересечении ее с улицей Смерти плеча его легонько коснулась женская рука.
Женщина обогнала его, и в то же мгновение он узнал в ней Хироламу — вот она идет впереди, в платье зеленого бархата, с непокрытой головой…
Кровь остановилась.
— О, возвращается! Вернулась ко мне!
И он зовет ее по имени, спешит за ней… Но и она ускоряет шаг.
Мигель бросился бегом.
— Хиролама! Хиролама!
Двери домов вдоль улицы стремительно проносятся мимо. Мигель пробегает улицу за улицей, но не может догнать Хироламу, хотя она идет шагом. И он в тоске выкрикивает ее имя, наталкивается на прохожих, спотыкается, падает, встает и бежит, бежит изо всех сил.
Он видит, как Хиролама поднимается на паперть и скрывается в храме.
Мигель с разбегу остановился на ступенях, словно между ним и церковными дверями разверзлась пропасть. Страх перед близостью бога охватывает его мозг, сжимает сердце, вызывая ощущение озноба.
Он опускается на ступени паперти и ждет.
Солнце садится, и на Мигеля пала тень от креста.
И тут она вышла из храма.
И пошла, склонив голову, словно под тяжестью мыслей, и пересекла тень от креста.
Мигель вскочил, бросился к ней с радостным криком.
Она подняла голову — и в лицо ему глянул пустыми глазами череп.
Он потерял сознание.
Врач стоит над ложем Мигеля.
У больного остекленели глаза, радужная оболочка замутнена, белки серые, тусклые.
Взгляд, качаясь на волнах горячки, перебегает бесцельно, в мозгу, подобно серному дыму, клубятся мысли, вырвавшиеся из подсознания. Больной исторгает бессвязные слова, полные ужаса, и голос его без отклика торчит в пустоте мрака, окутавшего его сознание.
Он видит, как по небу, на котором погасли звезды, разлилась чернейшая чернота. Земля задыхается в испарениях, словно под водами потопа.
Взгремели во мраке трубы.
Судный день!
Тогда расступился мрак, и голубое сияние разлилось в пространстве.
Тени зареяли в воздухе. Спешат, не касаясь земли, проплывают все дальше, все дальше, будят спящих.
И снова трубный глас.
Серая земля, трепещущая в ожидании, сотряслась, треснула земная кора, разверзлась тысячами провалов, камни лопнули, и мертвые встают из могил. Вихрем снесло крыши с домов, и нет такого места, где мог бы грешник укрыться от взора судии.
— Вон они! — кричит Мигель, взгляд его дымится от жара, во рту кипит лава слов, вырывающихся из подземных родников страха. — Вон они! Идут, подходят мертвецы, хромают, как паралитики, бредут на ощупь, как слепцы, как прокаженные, ползут целыми толпами…
Живые, разбуженные громом труб, бегут от суда. Мечутся по улицам, хватаясь за стены, мчатся, ища укрытия от божия ока. Сделаться невидимыми! Раствориться в воздухе!
Ураган опрокидывает дома и деревья, срывает целые города и села, землетрясение рушит водные преграды.
Там, там сидит он, окутанный тучей, и лик его страшен своей неподвижностью. Мановением руки выносит он приговор. Видите, как раскрывают рты осужденные, как молят о милости? Но их голос не слышен… Горе им!
Смертные — их тела и души обнажены — выкрикивают что-то в свою защиту, но их голоса тише шороха крыльев летучей мыши, теряются…
У врат преисподней поднялся лес рук со сжатыми кулаками — отверженные… Последний протест человека, который будет удушен огнем или стужей.
У врат рая стоят избранные, и лица их сияют блаженством.
— Как я вас ненавижу, добродетельные, входящие в царствие небесное! Проклинаю всех вас, кому дана в удел вечная жизнь!
Мигель приподнялся на ложе, закричал:
— Хиролама!.. Там, в толпе, она!.. Подходит к престолу… Я должен к ней… Пустите к ней!
