Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
— В горы, — кратко ответил Мигель.
— Да, это хорошо, — понимающе кивнул старик. — Похороните ее в скалах… Ей там будет покойнее, чем на городском кладбище. Птицы будут петь над нею, и это ее порадует.
— Я не хочу хоронить ее.
Старик поднял на Мигеля мирный взор.
— Это нехорошо. У вас нет такого права, сеньор. Божья воля — чтобы мертвому дали покой.
— Божья воля? — нахмурился Мигель. — Кому она известна? Кому ведом ее источник?
— Источник ее — бесконечная доброта, — начал старец, но Мигель бурно перебил его:
— Бесконечная злоба, мстительность, ненависть…
— Замолчите! — строго воскликнул старик. — Бог — это высшее милосердие…
— Он убил эту женщину, — скрипнул зубами Мигель. — А ее убить мог только кровожадный хищник!
Старик выпрямился, глаза его вспыхнули негодованием.
— А сам ты не хищник? Не ты ли сам убил ее, а теперь сваливаешь вину на бога?
Мигель содрогнулся, но ответил возбужденно:
— Говорят, он может все. Почему же он не спас ее? Я пал перед ним на колени, я молил его неотступно, но он не услышал — убил! Он ее убийца, не я!
Старик замахал руками, он охрип от гнева:
— Богохульник, пусть тебе коршуны выклюют очи! Пусть чума тебя возьмет, поглотит преисподняя!..
— Молчи! — закричал Мигель старцу в лицо. — Замолчи, или я проткну тебя насквозь!
— Пожалуйста. Проткни. Видно, тебе в привычку купаться в крови… Но ждет тебя котел с кипящей смолою и огненная печь, безбожник!
Подобрав корзинку с травами, старик собрался уходить.
Мигель, помолчав, обратился к нему:
— Что это за травы у тебя?
— От ран, от болезней, — неприязненно ответил тот.
Голос Мигеля дрогнул, притих:
— А мертвого воскресить они… не могут?
Старик, сразу смягчившись, погладил его по руке.
— Ты любил ее, это видно… Это заметно и по твоим необдуманным словам. Но ты должен быть мужественным. Мужественный человек не только наносит удары — он умеет сносить их. Судя по лицу, госпожа эта была праведна. А для праведника смерть — не несчастье. Она уже не испытывает боли, не мучится, ни к чему не стремится. А тебя, человек, да утешит господь…
Старик скрылся из виду среди низкорослых сосен, и темнота потоком разлилась между скалами.
В те тревожные времена войн и страха перед святой инквизицией каждый путник был подозрителен. Сбегалась вся деревня посмотреть на новое лицо, убедиться, что нет причин опасаться пришельца.
Деревня, слепленная из необожженных кирпичей, желтых, как солома, деревня, прижавшаяся к скале, взбудоражена приездом Мигеля.
— Отведи нам место, староста, — выходит вперед слуга, заметив, что господин его не отрывает задумчивого взгляда от светлого края неба. — Нас преследуют разбойники, и мы ищем убежища.
Староста колеблется.
— А что вы везете? Гроб? Зачем, куда?
Мигель не слышит, чертит шпагой в пыли странные письмена.
— Оставим их у себя, староста, — говорят одни крестьяне.
— Пусть идут, откуда пришли, — возражают другие. — Не хотим мы, чтоб сегодня в нашей деревне был мертвец.
Слуга подошел к старосте вплотную.
— Дай нам отдохнуть, добрый человек. Мы заплатим золотом.
Но прежде чем староста открыл рот, в деревню ворвались три десятка вооруженных всадников и окружили гроб.
— Наконец-то! Поймали! Мы люди герцога Мендоса. В гробу наша госпожа. Ее украли. Бейте их, но остерегайтесь задеть графа Маньяра! — закричал начальник отряда.
Завязалась схватка.
Мигель разом очнулся от своего оцепенения, он бе-шено колет шпагой. Пять солдат упало под его ударами, и вокруг них растекаются лужи крови.
Но люди Мигеля были побеждены. Люди Мендоса хлестнули по лошадям, впряженным в повозку с гробом, те рванули, и уцелевшие солдаты поскакали следом.
Кровь стекает по шпаге Мигеля. Деревенская площадь пуста.
— Сеньор, сеньор, — слабым голосом позвал с земли слуга. — Смотрите, эти собаки прокололи мне ногу…
Мигель подбежал к нему, протянул кошелек.
— Оставайся здесь, пока не оправишься от раны. Потом возвращайся в Севилью.
— А ваша милость куда?..
Мигель тряхнул головой.
— Пойду искать путь к ней.
— Останьтесь со мной! — просит слуга. — Подождите меня! Через два-три дня я встану на ноги и пойду с вами, куда пожелаете! Не оставлю же я вас одного в этих Драконьих скалах!
Но Мигель не слышит. Он вышел на дорогу к горам, по которой недавно приехал сюда, и бросился бегом.
Забравшись в самую сердцевину скал, Мигель почувствовал дурноту от одиночества.
О, одиночество тяжелее дерева креста, тягостнее предсмертного обморока, бесплоднее отчаяния, глубже недвижной пустыни. О, день без света, наполненный безмерной тоской. Иду во тьме твоей, иду в тумане, который дышит морозом, — иду, ищу путь к ней.
Знаю, путь — один. Другого не остается. Не могу без тебя, Хиролама. Не могу жить без тебя. Иду к тебе.
В южном уголке неба блеснула звезда.
И тогда бросился в пропасть Мигель.
Но бог не желал его смерти. Самоубийца упал в кусты на дне пропасти и потерял сознание.
Когда взошел день, искристый, как желтое боабдильское вино, поблизости послышались человеческие голоса.
Несколько монахов, с четками за поясом, искали в урочище целебные травы.
Они нашли Мигеля. Уложили на росистую траву, привели в сознание, ласково заговорили с ним:
— Вы упали со скалы, сеньор.
— Нет, — упрямо возразил он. — Я бросился со скалы.
Монахи отодвинулись, переглянулись растерянно. Старший из них сказал:
— Сделаем носилки и отнесем его к нам.
— Куда это к вам? — с трудом выговорил Мигель.
— В наш монастырь, сеньор.
— Нет! Никогда не ступлю на землю монастыря! Не желаю иметь ничего общего с божьими обителями… Оставьте меня умереть здесь!
Но пока монахи ладили носилки, он заснул от изнеможения.
Так, сам не зная о том, очутился Мигель в монастыре босых кармелитов недалеко от городка Монтехаке.
В тот же день из ворот дворца Мигеля в Севилье вышла похоронная процессия, провожая Хироламу к месту вечного упокоения. А Мигель спит в монастырской келье, далеко от Хироламы, не сознает, что сейчас он должен бы идти за гробом, показывая народу слезы свои, не знает, что толпы людей суровее, чем за семь других грехов, осуждают его за то, что он не провожает жену в последний путь.
Проснувшись, он увидел над головой выбеленный потолок, а на стене, напротив зарешеченного окна Распятого.
Опять он! Вездесущий противник!
Если б только можно было ускользнуть от его преследования! Покинуть эту землю, что горше полыни уйти к теням, где нет ни жизни, ни смерти, где нет сознания, а есть лишь тишина вечной немоты… Но нет такого убежища! Есть вечная жизнь или вечное проклятие…
Он уснул опять, а проснулся уже на топчане в монастырском саду. Рядом сидел монах.
Теплый день, клонящийся к вечеру, насыщен терпкими ароматами и трепетом голубиного полета. Белые птицы снежными хлопьями опускаются на красную черепицу крыши, и воркование их — песня мира и покоя.
Из водоема по деревянному желобу вытекает струйка воды и, падая на камни, поет и сверкает. Пчелы садятся на цветы, мирно гудят шмели.
Монахи работают в саду.
Какой контраст этой мирной, прекрасной картине являет развороченная душа несчастного человека!
— Наконец-то ты проснулся, сыне, — ласково заговорил монах, перебиравший зерна кукурузы, отделяя лучшие.
Поток злобы и враждебности хлынул из глаз Мигеля. Он хотел приподняться, но монах удержал его.
— Что я, в тюрьме?!
— Ты в монастыре бедных братьев, сеньор. Я брат Бенедикт, слуга божий и твой.
— Я не хочу оставаться тут. Отпустите меня!
— Не вставай, сыне. Отец настоятель сказал, что тебе нельзя утомляться. Он сказал, ты болен. Ты должен слушаться.
— Должен? — вскинулся Мигель. — Кто смеет приказывать мне? Я господин сотен тысяч подданных, я…
— Мне неведомо, кто ты, сыне, — мягко перебил его Бенедикт. — И ты тоже не думай об этом, если это тебя беспокоит, Важно одно — чтобы ты поправился.
— Я граф Мигель де Маньяра.
— Красивое у тебя имя, сыне, — спокойно отозвался монах. — Прежде чем стать братом Бенедиктом, я звался Франсиско Саруа. Откуда ты, сеньор?
— Ты ничего обо мне не знаешь? Ничего никогда не слыхал обо мне?
— Нет, сыне, — простодушно ответил монах. — У нас здесь нет иной заботы, кроме как о боге и о работе. Смотри, какая славная уродилась кукуруза. Теперь надо отобрать лучшие зерна на семена. Взвесь-ка в руке. Отличная, правда?
Мигель невольно подчинился, но тут же отдернул руку и нахмурился.
— С оливами вот хуже дело, — продолжал брат Бенедикт. — Суховаты. Зато виноград налился чудесно. Сколь сходны меж собою разные стороны света! — тихо засмеялся он. — В Египте я перебирал рис, здесь — кукурузу, а между тем это все я же, один и тот же человек, только зерно разное…
Оба умолкли: вечерний звон всколыхнул тишину.
