Жан-Луи Фетжен - Слезы Брунхильды
— Что ж, вы правильно поступили, — наконец проговорил Гонтран, открывая глаза
Глаза обоих супругов, вновь переглянувшихся, вспыхнули триумфальным блеском. Гонтран заметил это и, словно желая умерить их торжество, поднял руку.
— Мне и в самом деле надлежит блюсти правосудие. Оба города будут тебе возвращены, Зигебер, это я обещаю. Но, после этого, я не собираюсь ни во что вмешиваться.
Зигебер уже открыл рот, собираясь протестовать, но старший брат, с проворством, удивительным для столь грузного человека, поднялся из-за стола и решительным шагом направился к столу своих приближенных. Все они одновременно поднялись, тогда, как спутники Зигебера слегка растерялись, не зная, какое поведение предпочтительнее. Епископы, неподвижные и молчаливые, казалось, больше всего хотят остаться незамеченными, чтобы не пропустить ни слова из сказанного. Гонтран вполголоса обменялся несколькими фразами с темноволосым молодым человеком, а затем увлек его в сторону своего стола, фамильярно придерживая за плечо. Зигебер исподлобья наблюдал за молодым мужчиной, пока он с братом приближался. Судя по его чуть вьющимся волосам, более длинным, чем было принято носить у франков, смуглому цвету лица, выбритому подбородку, а также покрою одежды, это был один из тех бургундских валлов[10], что вели происхождение от римской аристократии. Рядом с этим человеком, сухощавым и подвижным, как породистый скакун, Гонтран выглядел как корова под седлом.
— Вижу, его лицо тебе незнакомо, — сказал подошедший Гонтран, обращаясь к брату. — Однако его имя, несомненно, известно вам обоим, как и большинству жителей этих краев…. Дорогая моя сестра, возлюбленный брат, вот человек, который поведет мои и ваши войска против армии Хильперика. Мой новый патриций[11], граф Оксеррский, Энний Моммулий.
Брунхильда никак не отреагировала на слова деверя, но Зигебер встретил эту новость одобрительным кивком. Разбив лангобардов, затем саксонцев, постоянно совершавших набеги через Альпы, Муммол одновременно обеспечил защиту остразийским владениям в Провансе. Человеку, способному наводить ужас на орды варваров, армия Хильперика будет на один зуб…
— Если хотя бы половина того, что о тебе рассказывают, — правда, я с радостью принимаю твое назначение, — произнес Зигебер, протягивая ему руку. — Когда армия будет готова?
— Монсеньор, армия всегда готова, — отвечал Муммол, кланяясь. — Если мой повелитель отдаст приказ, мы сможем выступить хоть завтра…. И не более, чем через месяц, мы будем в Туре.
Зигебер кивнул, принужденно улыбнувшись, и с той же фамильярностью, что и Гонтран, хлопнул Муммола по плечу. Горло у него сжалось, и он лишь с трудом сохранил невозмутимое выражение лица. Излишняя гордыня заставила юного военачальника проговориться. «Армия всегда готова…». За кого Муммол его принимает? Никто не снарядит большую армию раньше, чем за год. Если войска практически готовы тронуться в путь, значит, план военных действий был составлен задолго до его прибытия в Шалон… Нерешительность Гонтрана была чистой воды притворством.
# # #Война была далеко, на юге, в тех провинциях, которые я знала только по названиям. Турень, Сантонь, Пуату…. То лето было невероятно жарким, и я помню, как мы с Зигебером целыми вечерами сидели у воды, среди Матерей[12], ели виноград и говорили о чем угодно, только не о сражениях, ведущихся от нашего имени. Все это казалось таким далеким…. Захваты, разорения — ничто не тревожило меня всерьез, пока мой король в это не вмешивался.
Однако, именно, в ту пору завязывалась драма, опрокинувшая всю мою жизнь. Наши враги терпели одно поражение за другим. Если вдруг, благодаря предательству или всплеску безумной отваги в своих войсках, им удавалось добиться некоторых успехов, то уже через неделю или месяц, они вновь оказывались разбитыми наголову. Это было так явно, так очевидно, что нельзя было не увидеть здесь промысел Божий. Мы были Его орудиями, Его возлюбленными детьми, и каждый, кто осмеливался нам противостоять, рисковал навлечь на себя Божью кару — будь он король, епископ или папа…
Это длилось всего несколько месяцев, и с тех пор я уже никогда не испытывала подобного ощущения.
3. «Словно олень, услышавший, как трубят загонщики»
Несмотря на задернутые занавески, в комнате было светло — чувствовалось, что день уже в разгаре. Легкий ветерок колыхал бахрому занавесок, иногда позволяя увидеть сквозь нее солнечный отблеск на воде Сены, впадавшей в море на расстоянии полета стрелы от виллы Фредегонды. Здесь все дышало спокойствием — в отличие от Руана, непрерывно гудевшего, словно растревоженный улей. С тех пор, как потеплело, над набережными висел тошнотворный запах тины и рыбьих внутренностей. Горожане, слишком долго просидевшие взаперти из-за плохой погоды, теперь толпами высыпали на улицу. На рынок стекались охотники, пастухи, пивовары, кожевники, торговцы украшениями и перекупщики. В город свозили бочки пива и пригоняли целые стада скота. К сопровождавшему эти передвижения людей и животных шуму добавлялись хриплые крики младших командиров, обучавших солдат прямо под стенами королевского дворца, грохот кузнечных молотов, ржание, мычание и блеяние, доносившееся из стойл и конюшен.
Не дожидаясь приказа своей госпожи, Уаба рьяно занялась подготовкой к летнему переезду на королевскую виллу в Юлиобоне[13], и Фредегонда, несмотря на то, что ей не хотелось надолго оставлять Хильперика, в конце концов, дала себя уговорить.
— Не бойся, — сказала Уаба, — он сам к тебе приедет, и гораздо быстрее, чем ему кажется.
Этого Фредегонде было достаточно. У Матери были свои секреты, которых ее бывшая воспитанница предпочитала не знать. Уаба не обманулась: всего через два дня Хильперик покинул Руан и примчался к королеве, словно верный пес на свист хозяина. С тех пор он не уезжал.
Фредегонда медленно и осторожно повернулась на бок, отбросив простыни, и принялась разглядывать Хильперика, который спал, лежа на животе. Его лицо было почти полностью скрыто длинными каштановыми волосами и короткой бородой. Она сдула с его лба несколько прядей и улыбнулась, когда он недовольно наморщил нос. Фредегонда снова набрала воздуха, когда Хильперик внезапно открыл глаза и вожделенно улыбнулся, а в следующее мгновение обхватил ее за талию и опрокинул на себя. От неожиданности, Фредегонда слегка вскрикнула, но когда их обнаженные тела соприкоснулась, любовная игра сменилась неподдельным возбуждением. У нее всегда сохранялся этот дар — разжигать в нем страсть одним лишь прикосновением, одним лишь ароматом собственной кожи — даже без всяких дополнительных ухищрений Уабы. Хильперик начал ласкать жену, но она резким движением схватила обе его руки и прижала к кровати. Затем, чуть приподнявшись, она раздвинула бедра поверх его живота и коленями придавила руки Хильперика, полностью лишив его возможности двигать ими. Склонившись над мужем, так что длинные черные волосы наполовину закрыли ей лицо, Фредегонда приблизила поочередно оба соска к его губам, но мгновенно отстранилась, лукаво улыбаясь, когда он попытался ухватить один из них. Так повторялось несколько раз. Фредегонда ощущала, как постепенно твердеет член ее супруга, теревшийся о низ ее живота, и ей постепенно передавалось неистовство его желания. На ней ничего не было, кроме пояска из змеиной кожи, который она никогда не снимала, и сейчас поясок медленно скользил в такт ее движениям, усиливая ее наслаждение и в то же время мешая Хильперику проникнуть в нее. Вскоре Фредегонда тоже начала вздрагивать, уже почти не в силах совладать с собой. Заметив это, Хильперик высвободил руки, приподнял ее бедра и вошел в нее одним движением, словно меч, входящий в привычные ножны. Соитие было столь долгожданным для обоих супругов, что они не удержались от одновременного вскрика.
Позже, уже придя в себя, Фредегонда подумала, что, наверно, было слышно даже на реке, и эта мысль ее позабавила. Вся челядь, живущая на этой небольшой деревянной вилле, узнала о ее любовных восторгах — от королевских стражников до последней служанки…. Потом она вспомнила про Уабу, притаившуюся в соседней комнате, и слегка нахмурилась. Ей представилось, как та буквально прилипла к стене, жадно ловя каждый стон и наслаждаясь этим подтверждением своего триумфа, могущества своих зелий и благовоний. Самой Матери доводилось соблазнять лишь деревенщину из своего родного селения, танцуя в маске Бовинды, мифической коровы, и выставляя напоказ наготу своего тяжелого тела. Уж не думает ли она, что Фредегонда — до сих пор ее ученица? Рано или поздно придется дать понять Уабе, что времена изменились…
Фредегонда незаметно заснула, как вдруг ее разбудил стук многочисленных конских копыт. Хильперика рядом с ней уже не было. Пока она одевалась, снаружи доносились громкие возбужденные выкрики, среди которых она различила и голос мужа. Подавив желание, выбежать как есть, набросив лишь плащ на обнаженное тело, Фредегонда тщательно оделась и причесалась, как подобало королеве. Она не стала звать Пупу, свою служанку, — та была так нерасторопна, что вряд ли управилась бы к вечеру.
