Антонин Ладинский - В дни Каракаллы
— Из Антиохии. Муж ее умер там от горячки. Она погибала в римских тавернах, пока ее не увидел случайно этот гробовщик. Теперь у нее свой дом, музыканты… Ах, почему у меня такой бесформенный нос и в наружности нет ничего примечательного, а у таких, как Делия, изумительная красота? К чему она ей? Мучить нас желаниями?
Делия покинула зал, чтобы приготовиться к танцу, и все обернулись, когда она уходила, чтобы посмотреть на ее знаменитую походку. Я слышал, будто бы она раздевалась и одевалась на просцениуме. Впрочем, это была обычная вещь в римских театрах. Да и сейчас ее туника была из прозрачнейшего шелка цвета шафрана. Лавиния хмурилась.
Спустя некоторое время появились арфистки. Это были две египтянки с длинными глазами, какие я видел у женщин на храмовых изображениях в Египте. Они поставили на пол высокие черные, с обильной позолотой арфы, опустились около них на колени и стали лениво перебирать струны, загадочно и стыдливо улыбаясь. К ним присоединились старик с флейтой в руке и полунагой нумидийский мальчик с тамбурином.
Наконец на пороге пиршественного зала вновь показалась Делия с той улыбкой на устах, какой плясуньи обычно подготовляют успех у зрителей. Тогда, обменявшись молниеносным взглядом, египтянки рванули струны. Точно вода звонко заструилась по камням… Я заметил, что ногти у арфисток были выкрашены в пурпуровый цвет.
Музыка мне показалась странной. Иногда в этих струнах была сладость созвучаний двух или трех нот, порой флейта резала слух гнусавой мелодией. Мальчик, все одеяние которого составляла красная повязка на бедрах, курчавый и толстогубый, с равнодушным видом бил в тамбурин…
Уловив в мелодии какой-то одной ей знакомый звук, Делия выплыла на середину залы на пальцах босых ног, держа одну руку согнутой над головой, а другую как бы влача за собою в своем быстром движении по черно-белым плитам мраморного пола. Потом повернулась к нам спиной и так плыла, не опасаясь препятствий…
Высокая нота длилась невыносимо долго. Вергилиан прислушался к музыке, скосив глаза.
— Ты слышишь, сармат? Это оса.
В самом деле, Делия кружилась, как бы отгоняя грациозными движениями рук летающее над ней насекомое.
— Ты слышишь, сармат? Я неоднократно видел этот танец в Александрии. Но никто не исполнял его лучше. Глядя на это зрелище, я вспоминаю каналы, по которым скользили барки с косыми парусами, таверну над черной водой, лотосы и звуки арфы… Да, это Египет! Понимаешь? Девушка живет на берегу Нила. В ее саду цветет персиковое дерево, и над ним летает злая оса…
Делия кружилась так, что казалось, вместе с нею закружились черно-белые плиты. Оса летала над ее головою, и танцовщица отбивалась от нее нагими руками то с детским испугом на лице, то со страстным желанием поймать насекомое. И одно за другим слетали и падали с нее медленными облачками прозрачные покрывала: голубое, зеленоватое, розовое, желтое…
Цецилий, время от времени прикасаясь губами к серебряной чаше, не спускал глаз с танцовщицы. Раздался гром рукоплесканий…
Когда Делия ушла и потом снова вернулась со все еще высоко поднимающейся грудью и возлегла на ложе, небрежно протянув руку с пустой чашей рабу, сам хозяин поспешил к ней, чтобы наполнить сосуд вином.
— Божественная…
Похвалы не умолкали.
Вергилиан был в дурном настроении. Может быть, он устал от всех перемен в своей жизни? Мне тоже стало почему-то грустно. Я только что видел перед собой необыкновенную красоту. Но она не возвысила мою душу, а будила какие-то желания. Я теперь другими глазами смотрел на мир.
Вергилиан устало подпирал рукой голову и грустно улыбался Делии.
— Одно и то же! Пирушки. Споры в либрарии… А что потом? Так и будет продолжаться эта жизнь?
— Она полна переживаний, — сказал я.
— Но они уже перестают быть приятными, потому что потеряли остроту. Или это кровь остывает в моих жилах, сармат, и сердце уже не с такой пылкостью стремится к любви?
Мне же казалось, под влиянием выпитого вина, что мое сердце огромно и может вместить в себя нежность ко всем красавицам земли.
— Как она танцует, Вергилиан! Как она танцует! — взывал к поэту Наталис, целуя кончики своих пальцев.
Однако видно было, что ему, как и Акретону, нравилась не эта тонкая и смугловатая танцовщица, а полнотелая Лавиния с головой в золотых завитках. Плечи сенаторской супруги не давали ему покоя. Там, в Африке, осталась скучная, худощавая Фелициана, как звали его добродетельную супругу, а вместе с нею семейная жизнь и метафизика мраморных статуй. В Риме ему хотелось чего-то другого. Но сколько опасностей в таком времяпрепровождении! И еще этот Акретон… Нет, подобные приключения не для порядочных людей…
Наталис вздохнул и сказал, обращаясь к гостям:
— Друзья, ешьте и пейте!
Пирог был жирен и благоухал начинкой из гусиной печенки. Жир у вкушавших стекал по пальцам. Приятно было запивать такую пищу терпковатым вином.
Трибоний и Приск, оба адвокаты и, как видно, любители покушать за чужим столом, тихо вели приятельский разговор.
— А вот мы недавно ели, Приск, в одной таверне рыбную похлебку. Самая обыкновенная похлебка. Такую едят погонщики ослов. Рыба, порей, перец и еще какие-то ароматические травы. И больше ничего. Но это было объедение!
Приск блаженно закрыл глаза.
— Да… Похлебка из рыбы, да если рыба соленая и немножко с душком, да побольше перцу положить, да кусок простой деревенской лепешки… Это действительно божественное блюдо. Вообще рыба — тонкая вещь…
— Что ты сказал? — обратился к нему промолчавший весь вечер Филострат, обидевшийся на хозяина и на всех прочих за то, что никто ни слова не сказал о его книге.
— Я говорю, что рыба — тонкая еда.
— А… — протянул Филострат. — Рыба — знак христиан. Хотя в своей книге я и не касаюсь этого вопроса, но должен сказать, что необходимо, наконец, противопоставить жалким христианским писаниям, состряпанным никому не известными мытарями или рыбаками, эллинскую мудрость. В своей книге об Аполлонии Тианском…
Приятели смотрели на него с явным неудовольствием. Он мешал им поговорить о вкусных яствах, и Приск сказал:
— Вполне с тобой согласен, дорогой Филострат. Но о чем я говорил?
— О рыбе, — подсказал Трибоний.
— Совершенно верно, о рыбе. Это блюдо, мой друг, требует особого внимания. Хороша рыба, когда она поймана не в тине, а на песке. А еще лучше — на белых камешках. Вот почему мы так ценим форель горных речушек, что живет в прозрачной водичке. И почему-то особенно рыба хороша в реках, устье которых обращено на север. Странно, но это сама святая истина. Неплоха и рыба, пойманная под тибрскими мостами…
Филострат вздохнул и взял с блюда кусок пирога, третий по счету. Он и сам отличался чревоугодием.
Вергилиан уже только пил вино. Оно было отличное, и ноги у пьющих наливались приятной тяжестью. Подперев рукой голову, не слушая Скрибония, который что-то нашептывал ей, Делия смотрела в тот угол, где возлежал Вергилиан, и улыбалась в ответ на его вопросительные улыбки.
Ее маленький, как бы запекшийся, рот говорил о жадности к ощущениям. Такие натуры не отказываются ни от чего, даже от страданий. Какой-то внутренний огонь горел в этом теле, просвечивал наружу, и маленькие руки и ноги были полны грации. Но особенно были прекрасны ее глаза. В их сиянии хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать ни разговора о подливках, ни смеха продажных женщин, ни глупого хохота Акретона.
Делия смотрела на поэта еще некоторое время, потом отвернулась.
В это время Акретон поднялся, потянул к себе смеявшуюся Лавинию за руки и вдруг высоко поднял ее над головой.
— Сие есть похищение сабинянок! — закричал совсем уже пьяный Скрибоний.
К моему удивлению, рыжекудрая Проперция обратила на меня свои взоры и позвала со смехом:
— Юноша! Говорят, ты сармат? Иди ко мне!
Она протянула белую, обнаженную до плеча руку и сжимала и разжимала пальцы, откинув голову и смеясь.
3
Встретив на другое утро Вергилиана, я ждал, что он расскажет мне что-нибудь о вчерашнем, так как обычно делился со мной своими мыслями, но друг угрюмо молчал. Мне тоже неловко было смотреть ему в глаза. Потом поэт зевнул и, отвернувшись, взъерошил мне волосы.
— Мы, кажется, тоже начинаем погрязать в римских пороках…
Я ничего не ответил. Тогда Вергилиан добавил:
— Это рано или поздно случается со всеми…
Все ярче светило солнце. Зима приближалась к концу, и я ждал весны, чтобы с первым же попутным кораблем направиться в Томы. Так было решено. Однако жизнь Вергилиана всегда была полна событий и перемен, и, разделяя его дружбу, я тоже участвовал в них. Кроме того, на улице Башмачников жила рыжекудрая Проперция. Я хорошо знал туда дорогу…
После одного разговора с Минуцием Феликсом Вергилиану захотелось послушать Тертулиана. Феликс, африканский житель, рассказал нам, как однажды в Карфагене, открывая ранним утром свои заведения, булочники и виноторговцы увидели, что по улице идет известный всему городу Септимий Флоренс Тертулиан, по обыкновению что-то бормоча себе под нос. Но, к всеобщему удивлению, на нем была не тога, как это положено для всякого уважающего себя римского гражданина, шествующего на форум, а так называемый паллий, или плащ, — одеяние странствующих софистов и вообще всякого рода малопочтенных людей.
