Ступников Юрьевич - Всё к лучшему
Падший ангел, что сказать.
Один человек вошел ко мне уверенно и резко.
Как политик, до бровей накачанный формалином имиджмейкера.
Он был в голубой форменной рубашке, спрятанной под коричневый ремень с дырочками – на вырост по службе. В темных туфлях – под белые, словно ручки христианского младенца, носочки.
В прическе с залысинами бедолаги, пережившего всех, кроме себя.
Черные-пречерные погоны бесстыдно болтались вразлет, как бурка Чапая на плечах супермодели. А на мятой груди вместо сердца отвисал нехилый бэйдж с именем, чин по чину.
И еще брюки – главный компонент настоящего мужчины.
Если он не женщина. Не шотландец и не индиец.
А мы были в Израиле, где встречается все.
И даже то, что больше нигде не нужно.
– У вас можно говорить? – он огляделся и внимательно прицелился взглядом прямо в меня.
– Вроде да, – я показал на плакат с перечеркнутым красным словом из трех вечных букв и подписью «Здесь не ругаются».
– За мной следят, – сказал один человек, и я понял, что это не полицейский.
Полицейские носят фуражку.
– Воин, почему вы без головы? – спросил меня однажды старший лейтенант Лукинский, подловив на плацу части без пилотки, и я сразу же осознал, что армия – это все.
Но не для всех.
– У меня к вам дело. Секретное. Снимите трубку на телефоне и, если можно, выключите мобильник, чтобы нас не прослушивали. Шабак (служба безопасности Израиля) везде.
– Успокойтесь, – я достал из-под ножки стола початую бутылку водки и подумал о начальнике: «В гробу я его видел».
– Смелый вы… – зауважал он, думая о своем.
Мы оскопили по рюмочке.
Полгода назад он устроился работать охранником в крупный супермаркет, получил форму и стабильный заработок, и вдруг почувствовал, что его хотят убить. И не просто так, а электронным облучением – медленно и подло. Сначала установили антенны в доме напротив его квартиры и запустили свои дозы, чтобы зомбировать. Когда он поменял жилье, все снова повторилось.
– Я резко полысел, – шептал один человек мне на ухо.- Интимные проблемы, извините, появились. А все потому, если вы спрашиваете, что я бывший офицер Советской Армии. Нас здесь уже много, вот ОНИ и испугались. И начали втихаря изводить. Но я-то свой…
«Патриот, – мне полегчало. – Это диагноз. У них повсюду враги».
Было щекотно, но значимо. Как в президиуме.
Он вдруг вытащил из целлофанового пакета с надписью «Спасибо, что вы с нами» пачку серебристой фольги, расправил ее в шапку и одел на голову.
– Это отражатель. Я с ним все время хожу по дому и даже на ночь не снимаю, потому что меня облучают уже из соседней квартиры.
В дверь, как бы проходя мимо, заглянула секретарь, и по ее побледневшему лицу я понял, что в мою папку ляжет еще одна рапортичка и с меня спросят, что это за князь Серебряный?
– Может, вам уехать? – я спрятал бутылку под стол. Пить расхотелось.
– Куда там… В Узбекистан? Нет. Это моя страна. Помогите. Вы здесь многих знаете. Наверняка есть знакомые и в Шабаке.
Я промолчал, но выпрямился в кресле.
Глаза вдруг стали оловянными, словно в уголовном розыске.
Запахло паленым солнцем
– Так вот, – продолжал он. – Скажите им там, кому надо, что я никакой не враг. Вас послушают.
И надежда тлела в его глазах, как головешки костра, в котором человек сжигает себя сам, злорадствуя и жалея одновременно.
«А что делать, – подумал пиздец, – кроме как назвать себя будущей вечной жизнью? Иначе не поверят».
– Отвернитесь, это секретно, – я защелкал по костяшкам телефона. – И он натянул себе шапку на голову – до самого Адамова яблочка, которое Ева успела надкусить, не познав.
Фольга хрустнула и затихла.
– Але, Меир, извини, буду говорить на русском, чтобы твои коллеги не поняли, – меня понесло. – Дело важное. Тут у меня один репатриант из бывших военных, хороший мужик.
Я вытащил его удостоверение личности
– По фамилии Белаконь. Да. «Бела», как Белла, твоя тетя из Хайфы, и «конь», как конь с мягким кончиком, ну ты помнишь…
– Сионист, – подсказал один человек.
– Сионист еще тот, с самого детства. Так вот, ваши ребята его там, вроде, облучают почем зря, а он наш. В смысле, свой. Я за него ручаюсь. Меир, сними с него наблюдение. Сделай для меня. Пусть парень живет спокойно.
И тут я увидел, что один человек качнулся на стуле – то ли от нервного напряжения, то ли от духоты.
Фольга – это еще тот отражатель виртуальной реальности.
Мне стало страшно, как на собрании пацифистов.
Еще не хватало вызывать в офис врачей – эту белую смерть в простынных халатах.
– Все. Снимайте свою «буденовку». Идите работайте. Больше вас никто не побеспокоит.
Он смотрел на меня, как маленький пупс в подвальной купели вифлеемского храма рождения Христова Палестинской еще автономии, – светло и непостижимо.
Все дети рождаются Иисусами, но потом живут с кем ни попадя, и умирают как попало.
Один человек светился, словно только что вышел из дверей туалетной комнаты. Прочищенный, как после исповеди в публичном доме.
Что нужно в этом мире, чтобы порой сделать другого человека счастливым? Кусочек лживой правды под стельку отвисшего языка жадности. Да щепотка тепла на неистощимый клитор самолюбия.
Один человек сказал мне, что долг он при случае отдаст.
– Только не последний, – ответил я и подумал: «А где он купил фольгу, прости Господи?»
ДЫШАТЬ
Американский художник по имени Стивен построил на окраине городка, где-то в Вермонте, христианский храм. Купил за свои деньги немного земли и построил. Но храм этот он сделал для собак. Чтобы их хозяева могли приводить любимых своих по воскресеньям. Напротив церкви вместо традиционного креста Стивен поставил статую лабрадора. Мол, благородная и богоугодная порода. Несправедливо к другим, конечно. Но не страшно. Собаки не обидятся.
Понятно, разразился скандал. Людей хлебом не корми, дай иногда полаяться. Кого-то из соседей эта затея возмутила. Они написали письмо с протестом в местную газету. Не в суд же строчить или там президенту.
– Церковь для собак – все-таки слишком, – заявили они. – И даже кощунственно.
В Америке каждый имеет право на свое мнение, если оно не связано с призывами к насилию. И своих собак любят все, но надо же иметь совесть.
Другие с протестом не согласились. И тоже написали, что каждый человек может верить в любого Бога, а двери храма отрыты для всех его тварей. Собаки тоже способны приобщаться к добру и возвышенному свету. А в своей церкви они никому не мешают. К тому же, у совести есть еще и свобода.
У этих, других, тоже было свое мнение. И они имеют на него такое же право, как и те, кто против.
Когда у людей есть права, то они их нередко даже не замечают. Это как воздух. Человек дышит и не задумывается, можно ему так делать или нельзя. Вот когда кислорода мало, то тогда поневоле вспомнишь о своем праве дышать. Иначе можно, со временем, вообще задохнуться. Или жить в спертом воздухе и думать, что так и надо. Пока не станет совсем плохо.
Тем более, что людей становится больше, и они, в духоте, начинают толкаться, кричать и ненавидеть друг друга. И даже брать на себя одно-единственное право. Сильного. Кому дышать, но единоутробно, а кому – нет. Если насобачиться, то можно это право и узаконить. Бывало уже.
Но в Америке такого сегодня нет. Народ в городке просто поспорил на досуге. Все веселее. Газета подняла тираж, а мэр, наверное, сказал им, что собаки имеют право не только на еду и уход, но и на свой духовный мир. Они ведь тоже животные. И частенько умнее, добрее и преданнее иных двуногих. Если кто с этим не согласен, пусть бросит в него кость.
И потом, в эту церковь будут водить не только собак, но и туристов со всей страны. А это хорошо для городка, рабочих мест и бюджета. Кушать-то хочется.
И каждый остался при своем мнении. Но никто не сказал, что мэр – собака. Хотя ему, возможно, это бы польстило в душе.
Там, где заботятся о своих питомцах и близких, независимо от породы, никто не станет унижать или драться с себе подобным. И люди не берут на себя право думать за Бога. Тем более оскорбляться на того, кто смотрит на все это, наверняка, радуясь. И за хозяев, и за их собак, которых теперь есть куда выводить по воскресеньям. Себя показать и на людей посмотреть.
Это, в конце концов, и есть любовь. Та самая, о которой не только говорят по выходным, но с которой еще и живут. Каждый Божий день.
МАМА ЗНАЕТ…
– Вы состояли в Коммунистической партии?
И все у него упало. Зависло, обмякнув, линялой картинкой прошлогоднего календаря, припертого скотчем к стене. Вместе с мухой. Они сидели в бетонном мешке маленькой комнатки наедине, друг напротив друга. Рабинович и еврейский особист.
– Ну вот, – сказал он накануне, получив повестку в армию, израильскую. – Как Рабинович, так сразу схватились. Ладно, в России, где он родился и жил до своих двадцати шести лет. Там то в школе, то на работе окружающие почему-то охотно называли его по фамилии, выделяя. Только интонации менялись.
