Ступников Юрьевич - Всё к лучшему
– Если вам что-то надо, скажите…
В больнице немедленно начали качать права с требованием страховки. Мне даже в голову не пришло взять с собой какие-либо бумаги, кроме истории болезни дочери с кардиограммами и ее паспортом. Растерявшись, я позвонил в Израиль человеку Эдельштейна. Он попросил передать телефон врачам, и они долго о чем-то переговаривались.
– Этого нам только не хватало, – обреченно подумал я тогда. – Сейчас завернут…
Но все обошлось. Дочь сразу же укатили на новые анализы, сопровождающие израильские врачи где-то потерялись, а я взял номер в гостинице при больнице.
– Не волнуйтесь, – сказал, отправляя меня, врач-бельгиец. – Донорские почки у нас есть…
Наутро выяснилось, что дочку положили в отдельный номер. На двери была указана цена за пребывание на сутки. Без лечения она составляла сумму, сопоставимую с минимальной месячной зарплатой.
Поэтому на Западе все делают оперативно. Привезли, прооперировали, отследили, подняли и через несколько дней – домой.
Шататься по Брюсселю, где я несколько раз уже бывал как турист, не хотелось. Молодой раввин пригласил с собой, но я, как только представил, что надо будет с кем-то общаться, а то, не дай Бог, и молиться, сослался на усталость.
– Господи, – думал я, возвращаясь в номер. – Оставь мне девочку. Тебе что, больше не кем заняться?
Наутро врачи, наконец, сказали, что перелом произошел. Все эти дни державшиеся на близком пограничном уровне данные организма резко пошли на улучшение.
– Вы можете спокойно возвращаться, – сказал врач. Через несколько дней окончательно поднимется и дочь.
Молодой раввин, тот, что от рава Фирера, поздравив, заказал мне билет на рейс в Тель-Авив и сказал, что отвезет в аэропорт. А потом, когда надо, отправит и дочь.
– Вот деньги на нее, – я вытащил доллары.
– Это не ваши проблемы… – сказал раввин.
И я пожалел, что позачера так и не расслышал его имени, а переспрашивать не стал.
У стойки регистрации, еще в Брюсселе, меня поймал звонок от латышского посла.
– Извините, что-то не смог вас вчера застать. Понимаю, крутитесь по Израилю. Однако мне надо знать точную дату, когда вы отправитесь в Ригу. Кроме всего прочего, ориентировочная дата интервью у нашего президента, читаю: «11 сентября 2001 года».
Спокойный вроде день…
Юлика Эдельштейна, вернувшись, я не застал, потом закрутился и смог поблагодарить только через полгода, встретившись случайно на каком-то событии. Все, как у людей. Вернее, почти как у людей: я все-таки поблагодарил.
Гусинский сначала долго не брал трубку.
– Алло, – услышал я, как показалось, незнакомый уставший голос.
– Это кто, Володя?
– Да, я…
– Не узнал – богатым будешь.
Через месяц НТВ у него отобрали.
Других таких личностей среди крупного российского бизнеса и не упомнить.
Либерман позвонил сам:
– Как дела? А ты боялся. Хорошо, что хорошо кончается.
Оно, конечно, так. Чего не скажешь о жизни…
«ХАМАС»
В углу комнаты были свалены плакаты и транспаранты, на одном из которых в стиле детского примитивизма болтался на виселице человек с шестиконечной звездой.
Интервью с региональным координатором «Хамаса» было недолгим, и мы стали собираться. Накануне, по моей просьбе о встрече, какие-то ребята попросили оставить машину в приграничной деревне, уже в Палестинской автономии, и пересадили нас с оператором к себе. Глаза не завязывали, никаких киношных игр не было.
Покрутили полчаса по проселкам, привезли к окраинному дому, предложили кофе, разрешили его «под сигаретку», и координатор еще раз подтвердил, что они будут бороться до тех пор, пока Израиля не станет на карте мира. Там будут жить арабы вместе с коренными евреями. А приехавшие, те же «русские», должны вернуться обратно домой в свою Россию. Приезжие и есть оккупанты. И ни на какие компромиссы «Хамас» в этом не пойдет.
– Сразу видно, что вы – русский, – сказал координатор на прощание. – А ваш товарищ – еврей.
– Почему?
– Евреи начинают спорить, а вы только спрашиваете.
– А оператор? Он вообще молчал…
– Он напряжен и нервничает.
– Быстро мы… – облегченно сказал оператор, когда мы пересели в свою машину и поехали в сторону израильского блокпоста.
– Нет, – ответил я. – Это надолго.
И подумал, вдруг занервничав.
И спорить тут не о чем…
СЧАСТЬЕ ВСМЯТКУ
Один человек мне сказал, что счастлив.
– Не говори никому. Даже себе, – ответил я. И хотел сплюнуть, суеверный, но было некуда.
Мы летели из Праги, где провели неделю, полную экспромтных съемок, встреч, вкусных обедов и светлых впечатлений. Это была его первая поездка за границу. До нее и жизнь, и работа в дальневосточном болотистом Биробиджане вроде складывались нормально.
– Счастливо, – коротко вспомнил он.
Но затем жена настояла на выезде в Израиль. Она хотела увидеть мир.
И они поехали. Он взял все возможные для иммигранта льготные ссуды, пошел на стройку и искал, где можно найти дело по специальности, оператором. Жена на тяжелую работу идти не хотела, а других, свободных, не было. Через год она заскучала и встретила обвешенного дутым золотом, немолодого, но щедрого по мелочам арабского еврея.
Она звала его «мурзик» и почему-то считала иностранцем. В отличие от мужа, он не валился дома отсыпаться, усталый, а приглашал вечером поужинать в ресторанчик и покупал безделушки, но все равно подарки.
Жизнь не пролетала мимо просто так, в никуда. К тому же, он не маячил ежедневно перед глазами со своими проблемами, а приезжал за ней на машине пару раз в неделю.
В конце концов, она выставила мужа за дверь, назвав неудачником, и осталась на своей территории, которую по-прежнему оплачивал он. Поскольку именно он брал на свое имя ипотечную ссуду на жилье. Как и кредиты на купленные ею драгоценности, чтобы иметь товарный вид. Как в Биробиджане.
Он поселился еще с тремя одиночками средних лет, в двухкомнатной квартире серой пятиэтажки и таскал ящики, грузчиком, на салатной фабрике под Тель-Авивом. Однажды, вызванный на срочное интервью с министром иностранных дел в студию компаниии, он так и приехал – в синей форменке с шевроном салатной фабрики.
– Клево, – боднулся я в ответ на удивленный вопрос помощника министра. – Полный андеграунд.
– Ну да, – смышленно кивнул помощник. – Богема…
Когда встал вопрос о постоянной работе, он поблагодарил и сказал, что обрывается обратно, в Россию.
– Нашел липовых гарантов под свои потраченные кредиты и теперь могу выехать из страны. Скоро у меня снова будет все: и дом, и работа, и…
Один человек мне сказал, что счастлив.
– Не говори никому. Даже себе, – ответил я и подумал: «Прибедняйся. И да прибудет».
ШАБАК
Один человек мне сказал, что за ним следят. Но сначала он предложил выключить мобильник и снять телефонную трубку на аппарате.
– Брюки оставить? – спросил я и подумал: «Неужели маньяк?».
Мысли путались, с кем попало.
– К вам полиция, – секретарь выглядела скорее встревоженно, чем испуганно. Но дверь в кабинет она за собой оставила приоткрытой. Работа такая.
Секретарь была не моя, а начальника по коридору налево. Но он с ней не спал. Он делал это на стороне.
В офисе, где все прослушивалось его «жучками», ему это делать было нельзя.
А мне можно.
Но я тоже с ней не спал. Потому как платил ей он, и она ему же отчитывалась.
Я же сказал – работа такая…
– К вам полиция, – звучало многообещающе. Особенно с утра.
И свежее солнце, прищученное кондиционером и полосатыми ребристыми шторами, взошло у меня за спиной, как понятые, словно шаферы на свадьбе у молодоженов.
Встало и замерло.
Все опустилось.
В Израиле к полицейским относятся по-разному. Если не сталкивались, то хорошо. Отсутствие личного опыта всегда облегчает жизнь категоричностью слабительных суждений. Но если такой опыт уже был, то израильский полицейский вполне сопоставим с российским.
Не место красит человека, а человек красит место.
– Хотя в жизни всякое случается. И очень часто, – сказал как-то начальник снабжения Дома быта города Могилева по фамилии Черняк, когда на неделю направил меня на задание следить за газетным киоском, где работала его жена. Он подозревал ее во внеурочных связях и женской хитрости.
Порочной, как дуршлаг…
И я благополучно отгулял это время на днепровском пляже и отчитался, что никаких подозрительных контактов у нее не было. Но, может быть, пять рабочих дней – это мало для вскрытия?
И отгулял еще неделю. Дома.
И сохранил им семью. А ведь мог и разрушить…
«В каком все-таки хрупком мире мы живем», – подумал кирпич, падая на голову прораба Семенчука, который принял меня на работу на завод железобетонных изделий в бригаду алкоголиков из лечебно-трудового профилактория города Донецка. Кирпич был самоубийца, иначе знал бы, на кого падать.
