Вероника Тутенко - Дар кариатид
Кристоф повзрослел.
— Schneller! Schneller! — торопил он.
Узникам пришлось почти бежать за велосипедом.
Помощник Шрайбера был, явно, не в духе.
Что-то случилось. Это чувствовал и Дуглас, и время от времени коротко, виновато скулил. Не он ли тому причина?
В лесу Нина с радостью вырвалась из-под взгляда Кристофа.
Подросток смотрел ей вслед, как будто целился в спину.
Между лопаток щекотало любопытство, к которому примешивалось что-то неприятное — смесь обреченности и страха.
«Оглянись, оглянись».
Нине хотелось оглянуться, но страх побеждал, и она шла быстрее.
Возле Черного Замка девушка вздохнула спокойнее.
Рябины вобрали уже в себя краски осени, и устало качали налитыми гроздьями.
Алая прохлада просилась в рот.
Нина потянулась к рябиновой ветви, сорвала одну гроздь. Приятной горечью разлился во рту вкус спелых зимних вкус. Как и всё вокруг в последнее время, он напомнил Нине Россию.
Возле дома Шрайберов Нина снова ощутила тревогу. Отвязанная Конда тихо скулила у порога. Другие собаки, кроме Меккена и Дугласа, которого Кристоф взял в лес, метались, подвывая, на кольцах.
Шрайбер вышел на тревожный собачий концерт.
Нина остановилась у порога удивлённо, испуганно. Обычно по субботам в это время его не было дома.
Лесник резко оттолкнул Нину, невольно вставшую у него на пути, и направился к сараю, принялся успокаивать любимцев ласковым нервным свистом.
Нина несмело вошла в дом. Навстречу ей вышла Берта. Хозяйка была в черном платье и черных чулках. Даже голову зловеще опоясывала черная лента, переходящая в аккуратный черный бант сзади на шеё. Глаза Берты припухли и покраснели. «От слёз», — поняла Нина.
— Что случилось, фрау?
— Mein Sohn ist gestorben, — заплакала Берта и скрылась в кухне.
Нина быстро прибрала дом и во дворе. Чужое горе тяготило, и вместе с тем было жаль упавшую с неба зловещей звездой молодую жизнь Алана. Красивый белый дом больше никогда не наполнит его уверенный смех. Никогда здесь больше не будет так празднично покачиваться хрусталь в такт не омрачённому веселью.
В комнате Алана Нина убирала дольше и тщательнее, чем в других комнатах, хотя здесь, по всей видимости, уже прошлась рука Берты.
Поверхность стола поблескивала чистотой. В вазе симметрично грустили четыре искусственных ириса, а молодой красивый немец смеялся теперь уже из черной строгой рамки. Нина осторожно, почти не касаясь, провела рукой по траурному окаймлению и снова подумала, что немецкий офицер похож на простого русского парня и даже немного напоминает Толика. Девочка отдернула руку от портрета, как будто он мог принести несчастье. Захотелось поскорее оказаться на тускло и уютно освещенном чердаке, слушать тихую и веселую болтовню Стефы и не думать, не думать о смерти…
От взгляда проницательной Стефы не укрылось, что Нина чем-то расстроена.
Девочка рассказала о трауре в доме Шрайберов.
Стефа грустно кивнула и тут же прогнала подступившую печаль улыбкой, поспешила рассказать Нине о последних военных событиях, о которых услышала днем от поляков, с которыми работала.
— Wojnę rozpoczęli Amerykanie.
В войну вступили американцы, — радостно сообщила она.
— Американцы? — нахмурила девочка лоб, вникая в польскую речь.
— Amerykańska armia.
— Они за нас? — девочка показала пальцем сначала на себя, потом на Стефу, обвела жестом в воздухе бараки. — Или за них? — девочка кивнула в сторону немецких домов.
— Nie, nie faszyści, — энергично помотала головой, рассыпая кудряшки по плечам Стефа.
— А-а, значит, тоже Красная Армия, — глубокомысленно покачала Нина головой.
— Armia czerwona? Nie. U nich nie ma czerwonych,no u nich jest dużo murzynów.
Красная армия? — теперь Стефа сморщила лоб. — Нет, у них нет красных, но у них много негров.
— Негров?
— Ciemnoskórych, — уточнила полячка.
— Черная кожа? — удивилась Нина. — И не отмывается?
Стефа снова непонимающе смотрела на Нину.
Девочка потерла ладони, как будто мыла руки, чтобы полячка могла понять смысл сказанного.
Стефа поняла и рассмеялась.
— Nie — nie.
Нет, нет! — весело заплясали по плечам кудряшки.
Нина вздохнула, уже радостно, в предвкушении новых открытий, которые сулил новый, послевоенный мир. А он всё ближе… Всё больше на тихих улицах Лангомарка немок меняют пестрые и светлые наряды на траурное одеяние. Всё четче тревога проступает на лицах хозяев, всё светлее, увереннее лица узников. Уверенность на ещё недавно покорных, испуганных лицах вселяла страх и агрессию в души тех, чьи сыновья, мужья, братья сражались в армии Вермахта.
Через неделю, возвращаясь от Шрайберов, Нина видела, как двое полицейских в соседнем доме, где работали поляки, забивали ногами провинившегося в чем-то узника. Лица несчастного превратилось в сплошную отбивную. Узник поминутно терял сознание. Устав, мучители подхватили его под руки. По слегка припорошенной земле снегом вдоль улицы потянулся кровавый след.
В январе Шрайбер сказал Нине, чтобы она возвращалась обратно, на нары.
Девочка боялась, что Иван встретит ее глухим злорадством, но тот словно и не заметил возвращения Нины. Она молча легла на нары внизу рядом с Надей. Никто не возражал.
Каждого занимала только одна, главная мысль. Скоро конец войне. И победа. И свобода. И пьянящая, немного пугающая неизвестность.
Эти мысли и придавали силы Ивану, и одновременно обескураживали его.
Раздражительность уступила в его сердце место щекочущему чувству, в котором смешивались и надежда, и страх. Что с ним будет, с ним и его детьми? Поверят ли освободители, что он не по собственному желанию валил лес у немцев, а не сопротивлялся врагам до последней капли крови из-за детей и больной жены.
Детей же Ивана совершенно не мучили сомнения.
С восторгом ждала прихода русских солдат и Нина. Война, казавшаяся вечной, единственно возможным укладом жизни, подходила к концу.
Теперь эконом снова закрывал на ночь дверь сарая, а на работу и с работы узников водил Кристоф.
По субботам Нина по-прежнему убирала у Шрайберов. Пусто, тоскливо стало в доме. И даже когда новая весна потянулась к солнцу первой робкой зеленью, комнаты оставались такими же безучастными к пробивающемуся со всех сторон цветению, как будто с зеркал не сняли еще завесы.
Нина предчувствовала, что новая весна станет для неё самой трепетной, самой радостной. Какая она по счету в ее жизни?
Девочка попыталась было посчитать, но сбилась со счету.
То она казалась сама себе очень взрослой, почти старухой. Так много смертей и бед осталось позади, что, кажется, она живет на веете никак не меньше сотни лет. Но отражение в начищенном на блеске стекле смеялось бликами и с предельной прямотой отражения говорило, что чернобровой красавице в ставшем коротком и тесном изношенном до лохмотьев сером платье никак не больше восемнадцати, хоть взгляд из-под длинных ресниц не по годам печален и строг.
* * *Нина закончила убирать последнюю комнату и вышла с веником во двор.
В этот день все, даже монотонные движения сжимавшей веник рукой, приносило ей радость.
Вчера Илюшка случайно услышал разговор Пауля и Кристофа. Полушепотом мастер сообщал, что не пройдет трех дней, как в Лангомарке будут русские войска.
Во дворе яблони рвались в полет лопнувшими почками. В воздухе пахло весной. Так пьяняще может благоухать только весна победы.
Как всегда, деревья зацвели неожиданно. Еще вчера ветви покрывал лишь пушок робкой зелени, и вот словно белая песня весны рвется из сердца деревьев.
Во дворе напротив белым облаком зацветали вишни.
Белое облако, как пожаром, охватившее деревья возле дома обещало ни одно ведро красных до черноты сладких вишен.
Мирную картину цветения нарушала только повозка у дома напротив.
Лошадь без единой крапинки, даже для тяжеловеса слишком мускулистая, ждала, впряженная в повозку, доверху нагруженную домашним скрабом — мешками, сундуками, чемоданами.
Некоторые вещи побросали наверх повозки неупакованными — свернутый ковер и какие-то книги.
Всё указывало на то, что хозяева спешно покидали дом.
Новости с фронта заставляли немцев торопиться с отбытием из родных мест, чтобы успеть к американской зоне. Страх возмездия («Русские идут!») навис в воздухе над Германией.
«Русские» это слово вдруг выросло в сознании немцев до необъятных размеров. Прошел слух, что не пройдет и трех дней, как советская армия займёт Лангомарк. Всё слышнее становилась канонада, а с наступлением сумерек вдали за Одером алело зарево подступавшей линии фронта.
…Распахнутая дверь каменного дома, где жила пожилая чета, тревожно поскрипывала, будто ветер предвещал зловещую развязку.
Первой на крыльце показалась фрау в черной шляпке и сером плаще, нагруженная коробками в которых, судя по тому, как осторожно она их прижимала к себя, было упаковано что-то бьющееся.
