Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
В последнее время тяжкий груз одиночества стал невыносим; вспоминались коварные речи Петрилы, настораживали угрозы Воробья, тягостное видение являлось по ночам и заставляло колотиться сердце. Потому Васильку хотелось, чтобы подле был близкий человек, которому можно без опасения открыть душу и услышать в ответ утешение и совет добр; хотелось любить и быть любимым; в кругу грубости, корысти и дикости хотелось светлых, нежных и сокровенных чувств.
И Василько стал помышлять о рабе. Он, поначалу не видя в Янке писаной красавицы, постепенно открывал в ней многие приятности и не заметил, как она целиком овладела его душой. Но мучительных страданий не было; было лишь открытие красы, очарование молодостью, трепет перед загадочной женской душой, стремление почаще лицезреть рабу. Он украдкой заслушивался ее голосом, любовался ее быстрой походкой, восторгался ее ликом, особенно улыбкой, от которой так заманчиво темнели ямочки на щеках.
Но однажды… Он оделся и вышел из горницы, как бы собираясь осмотреть свое хозяйство, но на самом деле желая увидеть Янку. Вместо того чтобы, миновав клеть, выйти к лестнице и спуститься во двор, он подошел к поварне. Ступал тихо, проклиная скрипевшие под ногами половицы. У двери поварни остановился, прислушался и с радостью услышал голос Янки. Она пела:
Выходила девица на зеленый луг,
Кланялась, кручинная, на ракитов куст:
Ты, ракитов куст, пожалей меня,
Ты, ракитов куст, выслушай меня,
Про печаль мою, горе лютое,
Ведь берут меня на боярский двор,
На боярский двор – рабой бесправною,
Ты скажи, скажи другу милому,
Не ходить мне в чужой волюшке…
Василько, не дослушав, на цыпочках отошел от двери поварни и воротился в горницу. Не сняв кожуха и шапки, прилег на лавку. Ему было стыдно: только что он нагло заглянул в душу Янки; ему было больно, ибо рассмотрел там тоску несусветную.
Песня Янки напомнила Васильку о прежней жизни рабы, в которой были и печали, и желания, и любовь. Она открыла ему истину, что подле него живет не бесправная и бездушная раба, а человек – мир сложный, полный загадок, противоречий, воспоминаний.
Так русская земля, открытая взору, кажется проста, изведана, исхожена, изъезжена, но внезапно возьмет и предстанет во всей красе, зальется солнцем, заговорит шелестом листвы, утешит журчанием вод, заведет, увлечет, зачарует, откроет дальние дали и вдруг, как обухом, ударит метелями, морозами, промозглым осенним ненастьем.
Скоро Янка войдет в горницу, а он не знает, как встретить ее. Может, неприветливо; сделать удивленное лицо: дескать, как ты здесь оказалась и что тебе нужно от меня. Пусть раба сразу почувствует, кто есть он, а кто – она, да от страха и осознания своего ничтожества покорится. А если радушием сразу же расположить к себе женку; молвить ей ласково: «Ты цвет очей моих!» либо «Нет краше тебя на всем белом свете!» Но тяжко Васильку источать такие словеса. В былые времена он говорил их только с пьяных глаз, а ныне одичал.
Василько поднялся и зашагал по горнице; ходил и мучился, затем гневаться стал; сначала на себя за то, что уже бородат, а женку приветить как следует не умеет, затем на Янку, которая повергла его в такую докуку.
И нечаянно возникший в сознании вопрос: «Да перед кем же я трепещу?» застал Василька врасплох. Стоит ли мучиться, мысленно возносить Янку? Добро бы была боярская дочь, добро бы в девичестве пребывала, а то ведь женка мизинная, за прелюбодейство наказанная.
Вспомнилась подслушанная песня Янки, и ревность помрачила разум. Умышленно разжигая в себе гнев, он стал глумиться над своими чувствами: «Кого возлюбил? Женку непутевую, блудницу, всеми презираемую! И перед такой преклоняться?.. Черт меня попутал, либо с тоски я совсем ополоумел. А может, она ворожея и поит меня непотребным зельем? Слышал я, что иные женки, желая приворожить любого молодца, дают ему водицы, в которой они обмывались. То-то я дивлюсь, что в последнее время недужится мне, и Пургас то и дело животом мается. Ведь она даже Пургаса приворожила – у холопа лицо поопало, чрево тоже… Зачем же я тогда медлю? Нужно силой взять то, что принадлежит мне. А то Пургас опередит!» – Василько поспешил в горницу.
Но перед дверью поварни злобная решимость стала покидать его; перед поварней он который день испытывал такое же чувство, какое бы испытывал перед животворящей иконой. И ныне гнев уступил место сомнению, сомнение – трепету.
В поварне было сумрачно, душно, привычно пахло дымом. Янка стояла у печи, наклонив набок голову и прижав ладонь к щеке. Василька поразило бесхитростное выражение ее лица, излучавшее необремененное лукавством и тревогами раздумье. Вот она, как бы не соглашаясь с кем-то или с чем-то, покачала головой. Янка вновь удивила его: предстала в тихом женском естестве и потому казалась еще более загадочной, недоступной и желанной.
Василько хрипло поздоровался. Янка повернулась в его сторону. Их взгляды встретились. Он более всего опасался увидеть на ее лице изъян не изъян, но черточку, может, и не портившую ее лик, но придававшую ему отталкивающую для него особенность.
Янка от растерянности чуть приоткрыла рот. Василько заметил крохотную родинку на ее правой щеке и белесый редкий пушок над верхней губой и довольно отметил, что родинка и белесый пушок красили Янку.
Она замерла, но затем вспыхнула вся, растерянность сменилась досадой. Казалось, что она вот-вот выплеснет дерзкое слово, но опомнилась, покорно наклонила голову.
– Пургас уехал… хоромы вот обхожу, – глухо произнес Василько и мысленно упрекнул себя: «Какую нелепицу глаголю!»
Янка вызывающе резко повернулась к нему спиной. Василько обомлел. Опять кто-то настойчиво и зло стал нашептывать ему: «Перед кем робеешь? Нечто так с рабою обходиться нужно? Ведь она за господина тебя не почитает, спиной оборотилась».
Как ни желал Василько отгородиться от похабных мирских обычаев, жить своим умом, а все бросало его на знакомую наезженную тропу. Крепко сидела в нем господская правда, наросла толстой корой еще во Владимире.
– Зачем оборотилась? Не приблудный муж перед тобой, но господин! – нервно сказал он, чувствуя, что переходит в яростное состояние, и не желая подавить его. – Или думаешь, что Пургас защитит тебя?! – закричал Василько, вытаращив побелевшие глаза.
Янка еще ниже пригнула голову. Василько вплотную подошел к ней, схватил за руку и с силой дернул. Раба вскрикнула и сморщилась от боли. «Так-то с вами надобно…» – самодовольно подумал он.
– Что нужно тебе от меня? – тихо и с досадой спросила Янка.
– Не возносись! Будь покорна и люби меня!
Янка отшатнулась. Васильку показалось, что ее всю передернуло от его слов. «Я ей противен!» – ужаснулся он; и как утопающий хватается за соломинку, подсознательно понимая, что это не поможет ему, так и Василько заставил себя подумать, что Янка неверно поняла его.
– Ты не думай, Янка, что я тебя своей наложницей вижу. Люба ты мне! Хочешь, женюсь на тебе? – взволнованно выпалил он и тут же смутился от такого нечаянного признания.
«Не очень ли прямо я сказал? Разве Янка достойна меня?» – сокрушался он, понимая, что молвил так не женитьбы ради, а чтобы Янка поверила и покорилась ему.
Раба недоверчиво посмотрела на Василька. Всего несколько мгновений, но Василько запомнил их на всю жизнь. «Разве можно такими словами бросаться?» – спрашивали и укоряли ее темные и расширенные очи.
За печкой, как бы желая порушить установившееся в поварне неловкое молчание, запел свою монотонную песнь сверчок. По двору метался ветер, в отчаянии бросался грудью на крепкие сосновые стены хором.
Василька так и подмывало поторопить Янку с ответом. В сознании роились пустые речи, вроде: «Да накапают с языка моего для твоих ушей ласкающие глаголы…»
И здесь Янка поправила знакомым и так нравящимся Васильку жестом руки повой; верхняя губа ее приподнялась, и так она показалась Васильку изящна, сочна и ярка, что он залюбовался ею и ощутил нестерпимое желание овладеть рабой.
Голос Янки разогнал сладостные грезы Василька. Она говорила медленно, как бы подыскивая нужные слова:
– Ты бы, господин… на меня… не кручинился. Не вольна я… сердцу своему, – Янка замялась и потупила очи.
«Почему она замолчала? – встревожился Василько, чувствуя, как в душу крадется осенним ненастьем сомнение. – Скажи слово согласное; скажи, не томи. Ведь я открылся тебе», – молил его взгляд.
На лице Янки отразились следы внутренней борьбы и волнения. «Ну что же ты молчишь? Молви!» – просил безгласно Василька.
– Мне другой люб! – произнесла она с вызовом, горделиво и, как показалось Васильку, оглушительно громко.
Василько покачнулся, словно от удара палицей. Томления, надежды, грезы – все оказалось посрамленным. Впервые он открыл женке душу и был отвергнут.
И от кого он понес такой срам? – от блудницы, рабы, не стоящей и мизинца его. Вот она стоит перед ним, потупила виновато очи, прикусила нижнюю губу и съежилась вся. Костлява, злообразна и пакостлива. И перед такою он распинался!
