Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Карп уселся на самый краешек лавки – спину и голову держал прямо, мозолистыми руками прикрыл заплаты на костистых коленях. Но про себя неустанно повторял: «Ужо теперь я хлебушка откушаю…»
Янка вернулась к столу и встала так, что Карп видел ее лицо. На ней была серая длинная и просторная сорочка. «Бабьи сорочки что мешки – узел завяжи и что хочешь положи!» – вспомнил он пословицу.
На столе лежала коврига. Янка ту ковригу ножом резала. Как ни люб был Карпу хлебушек, но все же он невольно залюбовался рабой. Она со времени приезда на гору побелела, подобрела, черты ее лица смягчились, темные круги под очами поисчезли, а глаза, в которых Карп, когда вез женку на гору, разглядел несусветную тоску, посветлели и ожили. «Какая ладная и белая стала. На пользу ей пришлась поварня», – отметил Карп.
– С чем пришел, Карп? – голосок у Янки приветливый, нежный.
– Тебя проведать. Думаю, дай посмотрю, как моя крестница поживает.
Янка опять улыбнулась, и ее улыбка обожгла Карпа. Было в ней что-то притягивающее, душу увлекающее, печали разгоняющее. Карп почувствовал себя молодым и рожаистым молодцем; и восседал он не в поварне, а в тереме златоверхом – Янка же была не в убогой сорочке, не в сером повое, а в летнике, шитом золотом, и в венце, усеянном жемчугом…
Наваждение исчезло вместе с улыбкой Янки. Кроме сожаления, Карп ощутил зависть к тому, кто завладеет этой красой либо уже владеет ею.
Но хлебный дух помутил его разум, он проглотил слюну и сказал:
– Сегодня пошел я со двора, а чада мои как возопят на все село: «Отче, хлеба!», да рученьки ко мне тянут. Так я… – голос его дрогнул; он кашлянул раз-другой, шумно высморкался в полу овчины и гнусаво продолжил: – Порешил принять смертушку, ибо не в силах видеть страдания чад моих. В прорубь, чай, пролезу. Да напоследок надумал с тобой, красавица, попрощаться!
Здесь Карпу и впрямь стало так жалко своей незадавшейся жизни, что слезы сами по себе полились из его очей.
– Не тужи, Карпушка! Еще поправишься, – принялась утешать гостя Янка. Карп, закрыв лицо руками, плакал и приговаривал:
– Ох ты, головушка моя пропащая!.. И зачем только я на белый свет уродился?.. И как только носит меня мать сыра земля?
– Может, тебе хлеба дать? – предложила заметно смутившаяся Янка.
Карп замолчал и опустил руки. Янка взяла ухват, Карп решил, что она задумала пройтись тем ухватом по его бокам, вспомнил, как бил его Дрон, и весь сжался. Ни с того ни с сего заныли зубы.
Янка ухватом достала из печи горшок – и на стол его. Карп, почуяв долгожданный сытный дух варева, непроизвольно потянулся к нему всем телом. Когда же раба поставила подле горшка еще и кувшин с пахучим пивом, он поднялся и, как очарованный, направился к столу.
Карп не помнил, как садился за стол, плохо понимал, что сказывала ему Янка; он жадно ел и пил, а половину ковриги незаметно сунул за пазуху. Насытившись, Карп повеселел. С его напыщенного лица не сходила самодовольная улыбка.
– Спасибо, девка, за угощение! Отродясь так сытно не потчевался. Ты бы, Янка, еще пива мне поднесла. Без брашны обойдусь, а от пития не откажусь! – развязно рек он.
– Довольно тебе будет, – с напускной строгостью ответила Янка.
Но Карпу хотелось выпить еще пива и поговорить; он желал, чтобы Янка послушала его и подивилась его разуму.
– Зачем стоишь у печи? Сядь, потолкуй с дорогим гостем! – предложил он.
– Сидеть-то мне, Карпушка, некогда: скоро ужинать господину.
– Но и о добром госте забывать грех. Ты бы меня еще пивом угостила. Вспомни, как я тебя вознес!
– Как же ты меня вознес? – изумилась Янка.
– Забыла, кто тебя на гору привез? Ты зажила здесь привольно; недаром по селу слух прошел, что Васильку ты мила и потому с ключом ходишь!
Черные брови Янки сошлись на переносице; растерянность, стыд и обида отразились на ее белом пригожем лице.
Карп решил, что сейчас его выбьют из поварни, и пожалел о сказанном. Он настороженно наблюдал, как Янка усаживается напротив него, по другую сторону стола. Она посмотрела на него с такой по-детски неприкрытой укоризной, что Карпу на мгновение сделалось неловко.
– Я думала, что ты иной, чем другие, – с грустью поведала Янка.
– Вестимо, не такой, – согласился Карп. В его голосе сквозила неуверенность, но хмель порождал разудалые и чванливые словеса: – Неужто на селе найдется человече разумнее меня? – Карп ударил себя в грудь.
– Все бы тебе скоморошничать, а мне сейчас не до смеха. Где ты слышал, чтобы вольная птица, попав в клетку, веселилась? Как мне радоваться, коли я не вольна?
– Экая ты? Живешь в сытости и тепле; сама гладкая, белая. Да я бы продался заезжему бесермену, только бы утробу свою набить! Делай со мной, что хочешь: батогом лупи, в поруб сажай, но корми да пои вволю!
– Все вы такие… Ради утробы своей родную мать позабудете, – печально рекла Янка.
– Ты еще молода и неразумна, – затараторил Карп. – Послушай меня. Потом долго вспоминать мои речи будешь. Угождай во всем господину. Скажет он: «Люби меня!» – люби, ибо не кривой он, не чернец и не старец. Тогда придут к тебе веселье и сытость. А то, что ты невольна собой, позабудь. Мы в этом мире все невольны. Я сам с осени в закупах у Василька, и когда расплачусь за коня, дворишко и рухлядь – никто не ведает. И ничего со мной не приключилось: не окривел я, не обезножил, только никак брюхо свое ненасытное не набью. Угождай сильным, и не тощая ходить будешь, людьми повелевать будешь да меня веселить!
Зардевшаяся Янка вздрогнула так, будто ее ударили. Она поднялась.
– Гляжу я на тебя и дивлюсь без меры, – поспешно рек Карп. – Пребывала бы ты в девицах – иной сказ, но ведь ты была в замужестве. Через твой грех братья разодрались…
– Ступай вон, питух беспробудный! – оборвала его Янка. Она решительной походкой подошла к Карпу и, схватив его за руку, потянула к двери.
– Ты что, совсем взбеленилась? – растерянно бормотал Карп, поднимаясь.
– Иди вон! – Янка указывала на дверь.
– Отпусти меня, сам пойду! – Карп, пошатываясь, направился к выходу. В который раз он принимался за поучения и в ответ получал недовольство. Это сейчас его угнетало даже больше, чем исчезнувшая надежда в другой раз явиться в поварню.
Карп, выйдя из поварни, услышал смех Янки, который показался ему нервным.
Глава 10
Была на сердце саднившая рана, Янка присыпала ее забвением. Карп растравил рану. Янка долго не могла обрести обычного душевного состояния, в котором были и временное примирение с положением рабы, и вера в скорую желанную перемену. Память настойчиво возвращала ее в прошлую, казавшуюся сейчас почти призрачной жизнь.
Утро выдалось ненастным и тихим. Туман гулял над землей седым хмурым воеводой. Он поднимался с реки, нависал над полем, елозил по ложбинам и оврагам. Нехотя накрапывал дождик, навевая тоску, лень и сон.
И туман, и нудный шум дождя, и первые пожелтевшие листья на березе, росшей на дворе – все это посеяло в душе у Янки неясную тревогу. Но к полудню подул ветер и разогнал тучи, выглянуло солнце, и сразу потеплело и повеселело.
Янка спустилась в погреб. Вчера муж подавил там пустой кувшин – она решила собрать из черепков кувшин, обвязать его лыком и хранить в нем сыпь. Янка присела на корточки и стала собирать черепки с земляного пола. Внезапно кто-то перенял свет. Янка оглянулась и увидела стоявшего в дверях Нечая, брата мужа.
– Зачем свет перенял? – упрекнула она.
– Собирайся, боярин твой заждался на поляне, – сообщил Нечай.
Черепки выпали из рук Янки. Она замерла, затем машинально поправила повой и встала.
– Куда же я пойду? Обед скоро, – развела недоуменно руками Янка, в то же время испытывая нарастающее желание бежать тотчас к милому другу.
– Сами управимся. Я скажу Зайцу, что ты за лозняком в лес пошла. Он поверит.
– А как не поверит? Что тогда? – спросила Янка, полагая, что именно такие слова и должна сейчас говорить.
– Иди, иди. Не бойся!
Янка поспешно сгребла черепки в угол погреба и, поднявшись, настороженно осмотрела двор.
– Полно тебе чужим красу дарить, дай и сродственникам попробовать, – игриво молвил Нечай и обнял Янку.
– Отстань, кобель! – Янка уперлась кулачками в грудь Нечая.
– Не упрямься, а то брату скажу.
– Пусти, дьявол! – осерчала Янка. – Как узнает Мирослав…
Нечай тотчас опустил руки и отошел; поглядывая исподлобья на Янку, криво усмехнулся.
Янка еще раз осмотрелась. По двору бегали куры, подле предмостья грелась на солнце кошка. Свекор подался в село и обещал воротиться только к ужину. Муж спал… Эх, был бы на ней вместо холщовой сорочки суконный сарафан, а на голове почти прозрачный и легкий волосник да узорчатый кокошник, а на руках – кольца витые серебряные, а в ушах – серьги златые.
Янка печально вздохнула, провела ладонями по подолу сорочки, еще раз поправила повой и пошла по знакомой петлявшей тропе через поле, просторную березовую рощу, поросший крапивой и малинником овражек, на дне которого бил Игнат-ключ и, не умолкая, мурлыкал ручей. Чем более она отдалялась от двора, тем быстрее становился ее шаг; на нагретую солнцем и покрытую густыми травами поляну она вышла чуть ли не бегом.
