Наталья Павлищева - Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)
Сколько раз она тайком виделась с милым другом то здесь, на поляне, то в покосившейся лесной клети, где по углам висела паутина, пахло перепрелым листом и гудел под крышей заблудившийся шмель; сколько добрых слов было ей сказано, миловались с сердечным будто муж и жена, но все это было мало Янке. Ей хотелось не мимолетных свиданий, когда кроме радости ощущаешь тревогу, тоску и стыд за то, что нужно будет затем лгать мужу и поневоле сносить его грубые ласки.
Ведь отрада всю жизнь обходила Янку стороной, но досаждали жирные печали, многие скорби да тяжкие работы. В детстве ее окружали многочисленные братья и сестра, рано сгорбившаяся от непосильных трудов мать, озабоченный и грубый отец. Затем наступил глад, от которого начисто вымирали города и веси, – не убереглась и семья Янки. Первой преставилась мать, потом братья, а младшая сестренка поползла в поле, – ходить ей уже было не в мочь, набрала в кулачок мягкие ржаные зерна, но ко рту поднести не успела, заснула навеки.
Заяц объявился внезапно – гладкий и румяный, вечно улыбающийся и казавшийся степенным и добрым. После полуголодного обитания, попреков и побоев мачехи, после изматывающей обыденщины он казался желанным. Отец, хмурясь, наказал: «Выходи замуж, Янка! За Зайцем не пропадешь».
Потекла новая жизнь, поначалу насыщенная свежими впечатлениями и радовавшая относительным достатком, затем угнетавшая дремучим укладом, в котором светлые чувства заповеданы и властвует скупой похотливый свекор. Свекор стал первым изводить Янку: липнул ежедневно, нашептывал: «Ты мне покорись! Хочешь сукна али орехов в меду?» Янка противилась, он пенял ей в глаза, что из худой семьи взята, что ленива, неряшлива, не бережлива, да с издевкой насмехался над сыном: «Ополоумел ты, Заяц! Нищенку в жены взял. Будет нам от нее один разор. Да и собой нелепа: вертлява и костлява». Заяц недовольно сопел, прятал глаза, а по ночам бил Янку пухлыми кулаками. Он был уже бородат, но не решался без отчего позволения слова молвить, а как отъедет отец со двора, так плюхался на лавку и ударялся в храп.
Янка еще издали заметила милого друга. Его звали Мирослав. Хотя сердечко подгоняло, но она остановилась, одернула сорочку, сняла повой, озорно тряхнула рассыпавшимися по плечам и спине густыми вьющимися волосами…
Они лежали в углублении, сделанном в стогу сена. Он дремал на спине, Янка лежала подле, облокотившись о землю и подперев рукой голову, смотрела на безмятежное чистое лицо Мирослава; другой рукой гладила его высокий лоб и шелковистые русые волосы. Когда раздавался посторонний звук, она вздрагивала и замирала. Мирослав, чуть приоткрыв сонные глаза, успокаивал:
– Не бойся, коли это сторонний человек, ребята скажут.
Янка не видела ребят Мирослава, не знала, сколько их и где они прячутся, но слова молодца ее успокаивали.
Если бы Янке напомнили, что любовь ее недолга (только с весны миловались), то она бы не сразу поверила и даже возмутилась. Настолько крепко полонил ее душу светлый Мирослав, что жизнь до него казалась ей сжатой в сдавливающий обруч. Она иной раз спохватывалась: «Как же я могла жить без Мирослава?»
То, что Мирослав – сын боярина Воробья, богат и славен, красив, разумеет грамоте и никого не боится, тешило ее самолюбие. Но более всего он был ей дорог оттого, что казался верным проводником в ту свободную жизнь, в которую она стремилась и крохи которой тайком вкушала по его воле.
– Мирослав! – позвала Янка и нежно провела рукой по щеке молодца. – Мирослав! – громче повторила она.
Мирослав приподнялся, мотнул головой, отгоняя сон, протер очи и сладко зевнул.
– Разморило меня вконец, совсем было заснул. Ты на меня не кручинься, – повинился он.
Молодец лег на спину, обнял Янку. Янка отстранилась и посмотрела на Мирослава с укором.
– Все бы тебе миловаться! – упрекнула она и печально молвила: – Скоро конец придет нашим гульбищам: осень на дворе. Будет заповедано непогодой видеться на поляне.
– В клети будем видаться, – небрежно сказал Мирослав.
– Боюсь я, прознают про нашу любовь свекор либо муж, и тогда прощай, добрый молодец!
– Не убивайся зря! Отец зело кручинится на вашего володетеля Василька и хочет оттягать у него земли и воды у Игнат-ключа.
Янка подумала, что все ее беды происходят по вине Василька. Она не видела его, но множество раз слышала о нем. Он представлялся ей трясущимся стариком с длинными костлявыми руками, сидящим на высоком холме и хулы исторгающим, людей побивающим, лихие дела замышляющим.
– А осилит твой батюшка Василька?
– Седлами закидаем!
Янка довольно кивнула головой и, прикусив нижнюю губу, задумалась. Мирослав приблизился к ней и зашептал на ухо:
– Упрошу я тогда отца взять тебя в Воробьево. Как это сделать, он смекнет. Вместе будем…
– Эх, Мирослав! Все одно не будет нам счастья. У тебя же жена младая! – резко воскликнула она.
Янка обычно молвила такие речи, когда тускнело любовное опьянение и все сильнее начинало тяготить собственное двойственное состояние жены и наложницы. Но как изменить его, не ведала. На Мирослава надеялась и в то же время остерегалась показаться ему капризной и слишком навязчивой. Может, оттого и откладывала важную беседу с ним. Вот и сейчас она решила, что негоже более томить милого друга. Впереди еще будет много-много свиданий, и Мирослав непременно без ее многих и занудных понуканий сделает так, чтобы они зажили вместе.
– Ты помнишь, Мирослав, как наехал к нам нечаянно? Выспрашивал все, на чьей земле двор стоит и сколько верст до Москвы, ночевать напросился, посулил за постой куны немалые.
– Больно мне не по себе стало, когда узнал, что на чужой земле вепря затравил. Хотел домой поворотить, но дядька отговорил, – признался Мирослав.
– Мне тогда твой дядька не приглянулся. Все по двору ходит, высматривает, указывает.
– А ты мне сразу полюбилась. Смотрю: краса ненаглядная тужит в глухой пустоши. Я и наказал Нечаю свести нас.
– Много серебра ему даешь? – нахмурилась Янка.
– Что мне серебро – пепел, тлен! – заносчиво произнес Мирослав и обнял Янку… Вскоре они расстались. Янка жаждала новой встречи. Но Мирослав не объявлялся.
Осеннее хлюпающее ненастье сменили снега, льды и холода. Янка решилась на отчаянный шаг: засобиралась в Воробьево. Ей было уже все равно, что скажет муж и что подумают люди.
Однажды Нечай передал долгожданный зов. Янка побросала дела и принялась одеваться. «Надобно мне!» – грубо и резко отвечала изумленному Зайцу.
Ее ждала пустая и стылая клеть, подле которой не было человеческих следов. Янка бесцельно кружила по лесу, пока муж не отыскал ее. Пробовал Заяц ее бить, но Янка, сверкнув очами, пригрозила ножом.
За дверью поварни послышались шаги. С шумом захлопнулась дверь горницы. Кто-то прошел по клети, ступая твердо. «Принесло его…» – раздраженно подумала Янка, подразумевая Василька. Она уже могла по шагам определить всех обитателей подворья. Пургас шагал легко и резво; Аглая – будто крадучись, часто замирая; шаг у Павши был неспешный, тяжелый.
Надо приниматься за работу: печь топить, воду носить, брашну готовить. «Пургаса не будет сегодня», – печалилась Янка. Холоп был послан за чем-то на дальний починок, и ждали его только завтра. Поэтому Янке предстояло делать то, что обычно делал Пургас: господина кормить, его горницу убирать да постели ему стелить. Ей было боязно. Ранее она была в горнице Василька очень редко, да и то только в его отсутствие. Янке казалось, что Пургас умышленно делает так, чтобы Василько реже видел ее. Она и не противилась.
Янка относилась к Васильку со смешанным чувством настороженности, неприязни и любопытства. Он был повелителем не только ее судьбы, но и ее жизни, потому был неприятен, потому невольно вызывал у нее опасение. Но улавливала Янка в нем тоскующую, мечущуюся силу и неосознанно желала поболее знать о нем.
Иногда она замечала на себе пристальный взгляд Василька и смущалась, мысленно молила Господа, чтобы он поскорее оженился. Однако брала Янку досада, когда Василько, проходя мимо, делал вид, что не замечает ее. Будто вместо нее, такой молодой и пригожей, находился невзрачный и донельзя постылый человече, которого и зреть-то было ему в тягость.
Глава 11
Если Янку огорчила внезапная и длительная отлучка Пургаса, то Василько пребывал в том нетерпеливом состоянии, когда все заботы и помыслы меркнут перед ожиданием давно предвкушаемой встречи с милым человеком. Впервые он остался на ночь в хоромах один на один с рабой.
Василько одернул свитку и заново подпоясался новым кожаным поясом с запонами серебряными. Затем погладил бородку, пригладил волосы на голове, присел на лавку и задумался.
В последнее время тяжкий груз одиночества стал невыносим; вспоминались коварные речи Петрилы, настораживали угрозы Воробья, тягостное видение являлось по ночам и заставляло колотиться сердце. Потому Васильку хотелось, чтобы подле был близкий человек, которому можно без опасения открыть душу и услышать в ответ утешение и совет добр; хотелось любить и быть любимым; в кругу грубости, корысти и дикости хотелось светлых, нежных и сокровенных чувств.
