Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна
Выключая телевизор, Анна не сдержалась:
– Черт знает что такое! Опять как на зоне.
Зазвонил телефон. Незнакомая режиссер документального кино хотела сделать о ней фильм – с интервью, архивными кадрами и отрывками из старых ролей.
Анна не загорелась ее идеей.
– Ох, вряд ли у нас получится. Вы будете предлагать одно, я – совсем другое. Ругаться начнем. И вы скажете – вот капризная бабка попалась!
Но режиссер не отставала. Конечно, они начнут спорить. Зато получится фильм, который будут смотреть и через много лет. Творчество и судьба Пекарской должны остаться на экране.
– Пожалуйста, не отказывайтесь прямо сейчас. Позвольте мне перезвонить через несколько дней, – напоследок попросила она Анну.
Пекарская подошла к проигрывателю, поставила пластинку. Когда ария Царицы ночи сменилась «Аве Марией», она вспомнила Воркуту. Артисты выступали перед пленными в немецком лагере на Безымянке. Лагерный чин предупредил: «Чтоб по-немецки в песнях ни слова. Но композиторов можно любых играть».
Они так и сделали. Анна исполнила арию из «Сильвы», потом пианист заиграл «Аве Марию». Музыка зазвучала как молитва без слов. Каждый оказался с ней наедине. Некоторые пленные не смогли сдержать слез. Сами актеры и музыканты, даже охранники были не менее взволнованы. Глядя на лица людей, зритель мог поверить, что в мире больше никогда не будет войн. И совершенно не имело значения, что это чудо происходило в убогом бараке на самом краю света.
Где-то ведь это все записано, кроме ее собственной памяти? Произнесенные десятки лет назад слова повторяются эхом, шаги становятся гулкими, интерьеры раздвигаются, как в сказке, а прошлый неприглядный быт вдруг кажется значительным, даже живописным. Какая прекрасная и тяжкая ноша – жизнь. И она ее вытерпела.
Анна достала из шкафа коробку с фотографиями. На самом верху лежал снимок конца двадцатых. Очень хорошенькая брюнетка с модной стрижкой сидела, подтянув коленки к подбородку, обхватив свои стройные ноги в модных туфельках.
Пекарской странно было разглядывать себя, словно чужого человека. Эту юную азартную особу собственный пупок волновал больше всех трагедий мира. Безжалостное сяйво еще не развернулось над ее головой. «Надо жить рассудком, – умничала она в своем крошечном ежедневнике. – О сердце можно вспомнить, когда достигнешь успеха».
Ее судьба… На том вечере в Доме актера ей надо было спеть совсем другую французскую песню. Как там у парижского воробушка? – Non! Rien de rien, non, je ne regrette rien [23]… За это заплачено. Это уничтожено! Это забыто! Пусть все помнят ее грехи. Она будет помнить, как расплачивалась за них.
Анна поднесла к глазам другой снимок, сделанный на гастролях в Ленинграде: четверо мужчин в пижамах по-домашнему расселись на гостиничном диване. Среди них улыбались два маменькиных сынка, два ее стареющих мальчика – Ниша и Туся. Вильнер тогда повсюду следовал за ней. Она запечатлела их на его фотоаппарат.
Этот человек, который принес ей самое большое счастье и самую сильную боль, он давно в земле. И его молодая поэтесса ушла, не вынеся одиночества и того, как на глазах рушилась ее советская страна.
Теперь поэтесса снова рядом с Вильнером. Говорят, на их могиле в Крыму растут дикие цикламены. Море колышется, размывая берега. Оно приносит надежду и сразу уносит и шепчет: «Не ищи».
И ее подруги все ушли. Рая умерла неожиданно. Явилась, как обычно, заниматься хозяйством, поставила сумку с продуктами, присела в коридоре снять сапоги. Анна вполуха (нет, даже в четверть уха, ей стыдно теперь за это) слушала обычную Раину болтовню, а потом вдруг в коридоре стало очень тихо. Иванов и Риф умерли молодыми. Добрая матерщинница Лампрехт перед смертью сошла с ума. Полотов, Иварсон и Владимирова тоже ушли. И даже нежный сын Владимировой… А она все здесь.
«Мы зажились с тобой, Эвелина… Все умерли, Эвелина. Пора и нам. Сет-ассэ…» Это были слова из роли, где она играла одинокую старуху, которая разговаривает со своей кошкой.
Вернер Финк оставался единственным, чью судьбу Пекарская не знала. Анна была уверена, что говорливый антрепренер, дошутившись, все-таки погиб в гестапо. На самом деле он умер стариком, после успешной карьеры в кабаре и на западногерманском телевидении. Его шутки вызывали хохот и в семидесятых годах. Под конец Финк неизменно добавлял свое фирменное: «Я вам ничего не говорил, вы ничего не слышали».
Одну фотографию Анна долго не выпускала из рук. На том свете она первым делом бросится в эти объятия. А потом, конечно, в Раины. Две преданных души дожидаются ее там.
– Анна Георгиевна, вы в порядке?
Вошла, открыв дверь своим ключом, помощница по хозяйству. Так же по-свойски когда-то приходила Рая, но на этом сходство заканчивалось. Помощницу звали Таней-Светой. Таней она стала совсем недавно, окрестившись. Теперь многие крестились.
– Не беспокойтесь, Светочка… то есть Танечка, у меня все хорошо.
Молодая женщина принесла продукты. На ней был не по росту длинный кожаный жакет. В ложбинке ее декольте колыхался большой крест с красными стекляшками. В общем, она выглядела как карикатура на жену нового русского.
Помощница поставила на стол свою рыночную сумку с золотым логотипом «Шанели» и всмотрелась в фотографию в руке у Пекарской.
– Кто это у вас? Сексуальный такой, лопоухенький.
– Это… один мой друг. Снимок старый.
Таня-Света сконфуженно прикрыла рот ладонью.
– Ой, простите! Болтаю что попало.
Она стала прибирать в комнате. Загудел пылесос, загрохотали отодвигаемые стулья. Закончив, молодая женщина спросила:
– Анна Георгиевна, когда паркет будем циклевать?
Паркетины были темные, кое-где неровные. Последний раз инструмент циклевщика прикасался к ним еще до революции.
Пекарская улыбнулась.
– Когда-нибудь. При новых хозяевах.
Этот диалог происходил между ними не в первый раз. Обеим было понятно, что это «когда-нибудь» случится уже скоро.
– Все, убралась. Анна Георгиевна, я… можно, почитаю тогда?
Это тоже было одно из их обыкновений. Анна предпочла бы стихи на листочке, но Таня-Света, как все поэты, обожала декламацию. К счастью, она обычно ограничивалась двумя четверостишиями.
Пекарская кивнула.
– Конечно, давайте.
Попереминавшись с ноги на ногу, молодая женщина торжественно оперлась на штангу пылесоса.
– Это вы недавно написали? – вежливо поинтересовалась Анна, ведь надо было что-то сказать. Но Таня-Света подняла руку – еще не все!
– Это тоже ваше? – удивилась Анна.
Помощница с достоинством кивнула.
– Я тогда побегу, ладушки? Вы ведь журналиста ждете.
Корреспондент центральной газеты явился с опозданием. Анна предложила ему чаю.
– Нет-нет, спасибо, – ответил журналист, присаживаясь. – С вашего разрешения, я сразу начну…
Он включил свой маленький диктофон, положил его перед Пекарской.
– Вы не так давно получили высокое звание народной артистки…
– Да! И орденом Дружбы народов меня наградили! И материальную помощь мне назначили, так что я теперь обеспеченная женщина! Сама до сих пор удивляюсь.
Она вспомнила стихи, которые читала ее помощница. Осталась ракушка случайная… А может, и не случайная. Это – как закинутый в море невод. В тине давно не тревоженных воспоминаний вдруг блеснет узбекский браслет-кузмунчок, и рядом станет заметен облупленный стеклянный ангел с рождественской елки в киевской квартире. За ними – старый собачий ошейник, ржавая гильза, лагерная кружка, двадцатикопеечная монета, катушка для проявки фотопленок, от нее до сих пор пахнет реактивами. Ты трогаешь одну мелочь, она тянет за собой другие, такие же ненужные, такие же нетленные.
