Птичка польку танцевала - Батлер Ольга Владимировна

– Она попала на фронт шестнадцатилетней, прибавив себе год, – продолжил ведущий. – Работала санитаркой. Была ранена, контужена…

Лампрехт повернулась к телевизору.

– Да, судьба… – громко вздохнув, она стряхнула пепел. – В этом случае – ни убавить ни прибавить.

Пекарская тоже вздохнула.

– А я в шестнадцать лет танцевала в балете в Ташкенте. Придумывала себе какие-то нелепые танцы. Зато производила фурор и рано выскочила замуж…

Продолжая глядеть на экран, Анна сказала:

– Лариса никогда не придет в себя после смерти Вильнера.

– Эт почему ж? – насмешливо удивилась Лампрехт.

– Да потому что никто больше не даст ей такое счастье.

Лампрехт кольнула подругу осуждающим взглядом.

– Тебе он тоже «счастье» дал. Но это ты только думала, что счастливая.

Хмыкнув, она вернулась к своим картам, а Анна возразила:

– Если так думала, значит, и была счастливая.

В старости она научилась смотреть на свою жизнь с высоты птичьего полета.

– Вильнера никто заменить не может. Я его любила и после развода.

– Ох, мать, да разве так можно?

Анна улыбнулась.

– Оказывается, можно. Разбудил спящую красавицу! Мы больше ни разу не встречались… очень больно мне было. Первое время жить не хотела, даже думала всякое.

У Лампрехт затряслась голова.

– Нет, милая моя, жить надо долго, чтобы всех этих сволочей пережить.

– И простить всех, – сказала Анна. – И себя тоже.

Воспоминания об ушедших были похожи на отмывание золотых крупинок из песка. Обиды давно отброшены, осталось золото любви.

– А себя-то за что прощать? Ты человека спасла! Этого, как его… Ну его все еще ласково так называли…

Лампрехт пощелкала своими артритными пальцами, стараясь вспомнить.

– Господи, ведь только что в голове было! – Она потерла висок. – Склероз, что ли, начинается… Ну, скажи мне наконец, уж ты-то должна имя помнить!

Пекарская подумала, что на самом деле их было двое, сохраненных ею. Двое кареглазых сыновей Авраамовых. Первый ранил ее до крови, второй изорвал в клочья. Оба пасли ее между лилиями, у обоих были ласковые прозвища: Ниша, Туся. Глупо звучало, конечно, но в то время интеллигенция обожала такие женственные клички.

– Полотов. Точно, он! – с облегчением вспомнила Лампрехт.

– Что ж, ты права, – сказала Анна. – Полотов умер у себя дома, от старости… Не в душегубке у немцев и не в Печорлаге.

– Так я и говорю! Тебе это там, – Лампрехт торжественно подняла вверх палец, – зачтется!

Они опять повернулись к телевизору, потому что долго игнорировать Минину было невозможно. Она как раз читала свои стихи про Воркуту. Вильнер и туда ее свозил.

Лампрехт хлопнула ладонью по столу.

– Твою мать, ну что за поколение! Извини, матерюсь опять… Вижу, как тебя от моей «матушки» передергивает, но это я так, от избытка чувств… Ты просто посмотри, что за людей у нас перед войной вырастили! Вот вроде я сама не из отсталых. Была парторгом. Но эти, они совершенно другие. Как будто в них советская власть при рождении стержни титановые вживляла… Вот скажи мне, ты какие песни любила в детстве?

Пекарская вспомнила «Не щекочи, голубчик» и «Пупсика». Эта ерунда на всю жизнь застряла в ее памяти.

Лампрехт удовлетворенно покивала.

– А Минина пела «Взвейтесь кострами, синие ночи».

– Все правильно, – согласилась Анна. – Поэтому она там, а я здесь. Я просто всегда выживала.

– Ну ты, Ирка, на себя не наговаривай. Это он на ее молодость позарился! Ох уж эти мужики. Неблагодарные!

– Опять ты меня Иркой назвала, – улыбнулась Анна.

Лампрехт виновато замерла.

– Разве? Ирка у меня только одна, домработница моя дура. Квартиру ей хочу завещать… Да что ж такое у меня с головой? Этак я на сцене слова скоро путать буду…

Начинавшийся склероз заставлял ее злиться на себя.

– Я молодая еще! Хочешь, на шпагат прямо сейчас сяду?

Она любила демонстрировать свою гибкость при каждом удобном случае. Но Пекарская горячо запротестовала.

– Только не в моем доме! Я тебе и так верю!

– О чем я говорила-то? – спросила Лампрехт, успокаиваясь. – Сбила ты меня.

– Ты говорила о неблагодарных мужчинах.

– Конечно, неблагодарные! Пользуются нами, дурами… Вот ты в сорок лет впервые влюбилась, а от меня вся личная жизнь ушла, когда мне и сороковника не было. Я ведь, сама видишь, красавицей никогда не считалась.

– Так уж и ушла. Я помню, что профессор к тебе недавно сватался.

– Профессор? – Лампрехт хитро прищурилась. – А что, и сватался! Несмотря на весь мой… – Она помахала ладонью перед своими морщинами. – Кракелюр!

И принялась в который раз с удовольствием вспоминать.

– Подкатил такой весь из себя… Я, говорит, овдовел, и вы совсем одна, давайте жить вместе. А я ему – хочешь, мерин седой, чтоб моя домработница еще и твои портки стирала, в добавку к моим?

Посмеявшись, старухи вернулись к преферансу.

– Ты пасуешь или вистуешь?

– Вистую.

– Прикуп чего не делаешь, твою мать… Зачем зашла с червей, когда я показывала бубну?

– Если не перестанешь орать и выражаться, я буду играть с тобой только в подкидного дурака.

– Ладно, извини… Жить ей не хотелось, видите ли… А с кем бы я в гусарика сейчас резалась?

В популярном спектакле, который любили и дети, и взрослые, они обе очень смешно изображали противную фрекен Бок. Зал дружно потешался над домомучительницей, не понимая, что на самом деле это была несчастная одинокая женщина. Почти трагическая фигура.

Советская власть стремительно дряхлела. Один за другим ушли в небытие кремлевские старцы, и подул свежий ветер, в руководстве появились молодые лица. Вдруг наступила эпоха, когда стало можно говорить и делать что угодно.

В Доме актера был устроен вечер ветеранов. Увешанные орденами фронтовики веселили всех смешными историями. Они не хотели вспоминать свою войну страшной. И Анна на равных с ними сидела в уютной театральной гостиной: смеялась, пила чай, принимала от молодежи розы. Кто бы мог подумать, что она доживет до таких почестей?

Когда пришла ее очередь рассказывать, она тоже заговорила о себе с улыбкой, как будто плен и ссылка случились не с ней. У нее даже хватило наглости объявить, что сейчас она исполнит песенку, которую пела для немцев в оккупированной Вязьме.

Возраст актрисы взывал к снисхождению, но глаза молодых сразу стали жесткими. Молодые хорошо знали войну по фильмам и книгам. Старуха слишком близко подошла к линии, за которой заканчивалось белое и сразу начиналось черное. Она не прятала свой грех. Наоборот, зачем-то хотела рассказать о нем. Из ума, что ли, выжила?

Встав у рояля, Анна дребезжащим голоском начала выводить французский куплет. Но Пекарская не была бы Пекарской, если б не созорничала. Она ускорила темп, песня окрепла, глаза певицы заискрились, а в ее расставленных, чтобы не упасть, тощих ногах почудилась былая сила.

В самом конце она сделала медленный выдох.

– Ф-ф-се…

И съежилась, изображая сдувшийся шарик.

Этот момент всем и запомнился.

Обычный утренний ритуал: несложная старушечья гимнастика в постели, потом Пекарская поставила чайник, заварила чай, плеснула в него молока и с чашкой присела перед телевизором.

На экране, как всегда, сменяли друг друга новости – одна тревожнее другой. А Ельцин с напарафиненной челкой уверял страну, что переход к свободе не бывает легким. Потом началось ежедневное телешоу – в студии орали и дрались тетки из одного поселка. Все они были, как на подбор, с короткими стрижками и в цветастых синтетических свитерах, под которыми колыхались необъятные груди.

Когда этот скандал прервался рекламой геля «для очищения ворсинок кишечника», Пекарская переключила канал, другой, третий: «ты зачем труп оставил, крови натекло», «я тебя размажу, падла», «та еще шлюха, и убить могла запросто. Она нам заказы на девочек подкидывала». Смотреть было нечего, лицо новой свободы оказалось уродливым.