Юрий Борев - СТАЛИНИАДА
Ударил второй раз, снова промахнулся, опять занес вилку и сказал:
— Она не знает, что я терпеливый.
С этими словами он метким ударом убил пчелу.
После оперы
Заместитель председателя Комитета по делам искусств Иван Иванович Анисимов оказался пусковой пружиной Постановления ЦК партии об опере Вано Мурадели "Великая дружба".
Анисимов написал письмо Сталину, в котором обвинял своего начальника Храпченко в поддержке этой оперы, где Орджоникидзе якобы противопоставлен Сталину. Члены Политбюро во главе со Сталиным посетили Большой театр. Ревнитель собственного величия, Сталин воспринял оперу в духе анисимовского послания и пришел в ярость. Он грозил пальцем перед носом Храпченко и кричал:
— Я с тобой еще разберусь, Храпченко! Ты думаешь, ты профессор?! Ты свинопас!
Чудесное спасение
На Политбюро обсуждалась опера Вано Мурадели "Великая дружба". Сталин резко критиковал оперу и затем обратил свой гнев на председателя Комитета по делам искусств:
— Как могло случиться, что комитет просмотрел такое идейно порочное произведение? Только политической близорукостью, утратой бдительности или прямым вредительством и идейной диверсией председателя комитета можно объяснить…
Когда Сталин произнес слова «вредительство» и «диверсия», высший руководитель советского искусства вскочил на стул и закукарекал… Тут же появились охранники, под руки вывели несчастного из зала и отправили в больницу. Возможно, именно это временное затмение ума спасло председателю жизнь: «вредителя» не арестовали, а лишь сместили с должности.
Как возникло Постановление о журналах «Звезда» и "Ленинград"
Литературовед Борис Бялик рассказал мне в 1959 году в Переделкино.
Зощенко написал для детей рассказы о Ленине. В одном из них была такая сцена: Ленин подходит к своему кабинету. Часовой останавливает его и требует пропуск. Владимир Ильич ищет пропуск по всем карманам. Его же спутник (кажется, на беду, человек с усами) грубо и резко говорит красноармейцу: "Ты что, не видишь, кто это идет? Это же сам Ленин!" Владимир Ильич наконец находит пропуск и вступается за красноармейца: "Вы, товарищ, поступили совершенно правильно. Вы стоите на часах, и ваша обязанность проверять пропуска невзирая на лица".
Малоизвестная ленинградская писательница отправила Сталину донос, истолковывавший эпизод из рассказа Зощенко как антисталинский: мол-де Зощенко противопоставляет доброту и справедливость Ленина — резкости и неотесанности его спутника, в котором легко узнать Сталина. Сигнал бдительной писательницы попал в цель: Сталин помнил ленинское высказывание о его грубости и нетерпимости. Вождь решил наказать Зощенко и нашел повод: в одном рассказе Зощенко описывается обезьяна, живущая в зоопарке, — писателя обвинили в том, что, по его мнению, обезьяне в клетке живется лучше, чем советскому человеку. Сталин произнес на Политбюро разгромную речь о Зощенко, несколько раз назвав его сволочью. На основе этого Жданов составил постановление, включив в него, по указанию Сталина, еще и Ахматову. Незадолго до этого, в 1946 году Анну Андреевну приветствовали овацией в Политехническом и торжественно встречали в Союзе писателей, где Павел Антокольский воскликнул: "Приезд Ахматовой в Москву — крупнейшее событие после победы над Германией!" Сталина, не терпевшего чужой славы, особенно если она приходила не из его рук, раздражала такая популярность. Зощенко клялся друзьям и знакомым, что он даже в мыслях не держал Сталина, поэтому постановление было для него и неожиданным, и незаслуженно обидным.
Через пару лет Константин Симонов попытался помочь Зощенко. Он напечатал в "Новом мире" его фронтовые рассказы, а также организовал ему поездку в Англию, где возник слух, что Зощенко посадили. От путешествия за рубеж Зощенко отказался ("Я там что- нибудь не то скажу"). Вскоре, впрочем, группа английских студентов приехала в Ленинград и выразила желание встретиться с Зощенко и Ахматовой. Встреча была разрешена, и оба героя постановления предстали перед иностранными гостями.
На вопрос, как она относится к постановлению, Ахматова надменно ответила, что считает его правильным и старается исправлять свои ошибки. Зощенко же воскликнул: "Я не сволочь и поэтому с постановлением не согласен". Такой ответ обошелся писателю в долгие годы гонений и литературного забвения.
Ленинградобоязнь
В сознании Сталина укоренилось представление:
Ленинград мятежный город. Вождь боялся его и бдительно контролировал. Он придирчиво читал ленинградские журналы и устраивал разносы по самым невинным поводам. Редакторы ленинградских изданий, как саперы, ошибались только раз. Не случайно идеологические постановления ЦК ВКП(б) начались с журналов «Звезда» и "Ленинград".
Декабризм пресечен
Сразу же после войны начался зажим духовной жизни в нашей стране. Его важнейшим инструментом стали Постановления ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», об опере "Великая дружба" и о кинофильме "Большая жизнь". Главной причиной этого зажима была боязнь Сталина декабристской ситуации, порождаемой возросшим за время войны самосознанием людей нашего отечества. Выход нашей армии в Европу в 1945 году, по мнению Сталина, был чреват появлением вольных идей. Особую роль в идеологическом зажиме должна была играть антизападническая кампания, в ходе которой сталинская пропаганда разработала концепцию исторического приоритета нашей страны во всех важнейших областях науки, техники, культуры, по поводу чего шутили: "Россия — родина слонов".
После такой кампании не страшны были прорвавшиеся в наше закрытое общество впечатления о стиле, уровне и качестве жизни в Чехословакии, Венгрии и других европейских странах.
Угадал
Рассказывал Петр Андреевич Павленко. Однажды, беседуя с Фадеевым и Павленко, Сталин спросил: — Что сейчас делает поэтесса Мирра Лохвицкая? В дни моей молодости она была довольно известна.
Смущенный Фадеев, понимая, что в делах литературы он по должности обязан знать все, наугад сказал:
— Она умерла, товарищ Сталин.
Выйдя от Сталина, Фадеев тотчас бросился выяснять, кто такая Лохвицкая и где она сейчас. Оказалось, что она действительно умерла. У Фадеева гора упала с плеч.
Фадеев и Сталин
Сталин мирился с тем, что руководитель Союза писателей Фадеев был человеком пьющим. На эту тему существует несколько историй, похожих по сюжету и интонации. Вот одна из них.
По вызову Сталина вместо Фадеева приехал Тихонов. Сталин выслушал его сообщение, а потом спросил:
— Почему Фадеев не приехал?
— Товарищ Фадеев уехал на охоту и ещё не вернулся.
— У нас товарищ Шверник тоже любит охотиться. Но он уезжает в субботу, в воскресенье опохмеляется, а в понедельник выходит на работу.
Другой диалог звучит уже как анекдот.
Сталин спрашивает:
— Ну как Шолохов, пьет?
Фадеев отвечает:
— Не больше других, товарищ Сталин.
— Вас, товарищ Фадеев, мы не хотели обидеть.
Одни недостатки подчиненных были для Сталина позволительны и даже выгодны, других недостатков он не прощал.
Фадееву он не простил своеволия. Когда во второй половине 40-х годов Фадеев посягнул на интересы некоторых маститых литераторов, Федин, Леонов и другие решили пожаловаться на него Сталину. Система осведомления работала безупречно, и Сталин уже заранее знал о причинах и целях визита. Писатели ожидали в приемной, когда появился Сталин и, проходя мимо них, произнес:
— Толстого читаю — нравится, Чехова читаю — нравится, Фадеева читаю — не нравится.
И прошел в кабинет. Фадеев лишился руководящей должности, но вскоре обрел её вновь.
Не вышло у Берия — давнего врага Фадеева — заменить его Петром Андреевичем Павленко, который некогда работал с Берия в Тбилиси и однажды был им безуспешно рекомендован в секретариат Сталина. Берия устроил Павленко разговор со Сталиным, но разговор не состоялся: Сталин смотрел в окно и молчал. Вскоре — в 1951 году — Павленко умер, и вопрос о замене им Фадеева отпал сам собой.
Трудно было Фадееву вынести общение со сталинским двором и, главное, обязанность подписывать бумаги на арест писателей — и не запить. Для этого нужно было вовсе не иметь совести. Сталин терпел слабость Фадеева потому, что он был умным и авторитетным руководителем, не оказывавшим сопротивления репрессивной политике в культуре. Для Фадеева запой иногда становился формой неучастия в особо грязной проработке литераторов.
После войны освобожденная из лагеря соратница Фадеева по дальневосточному партизанскому отряду Настя пришла к писателю в Переделкино. Она имела право жить не ближе чем за 101 километр от Москвы. Настя просила Фадеева добиться для нее реабилитации.
