Виталий Полупуднев - Великая Скифия
– Да. – продолжал рассеянный учитель, – это было в сто пятьдесят седьмом году старой эры, или в сто восемнадцатом году новой эры, принятой у нас сейчас… Тогда в Понте был царем Фарнак Первый, который умер через девять лет после написания этих двух плит. В то время Херсонес переживал много горя от набегов варваров. Скифы, следуя своим зверским инстинктам, жаждали разрушить священный город наш, храмы его разграбить, взрослых мужчин и стариков убить, а матерей с детьми продать в позорное рабство. Того же они хотели и в прошлом году, того же хотят и сейчас, но с помощью богов будут наказаны за свою дерзость!.. Гераклеон!
– Я слушаю, учитель!
– Зачем ты вытаскиваешь из рукава альчики? Или хочешь сыграть в них с покойным царем Фарнаком?.. Не оправдывайся, получишь перед обедом два удара розгой, а сейчас читай, что здесь написано и что обещал нам понтийский царь! Вот отсюда.
Мальчик уперся ладонями в колени, чтобы лучше видеть, и, нахмурив белесые брови, стал читать по складам:
– «…клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, всеми богами олимпийскими и богинями: другом буду я херсонесцам всегда и, если соседние варвары выступят походом на Херсонес или на подвластную херсонесцам страну или будут обижать херсонесцев и херсонесцы призовут меня, буду помогать им… буду содействовать охране их демократии по мере возможности, пока херсонесцы останутся верны дружбе со мною и будут соблюдать дружбу с римлянами и ничего не будут предпринимать против них…»
Чтец замялся, передохнул и с недоумением поглядел на учителя. Тот, сложив руки на отвисшем животе и сощурив сладко глаза, кивал головой в такт чтению, как бы подтверждая пункты договора. Неожиданная заминка заставила его открыть глаза и нахмуриться.
– Почему ты вдруг остановился, Гераклеон, или альчик попал тебе в горло?
– Нет, учитель, у меня в горле свободно. Но здесь говорится о дружбе с Римом. Фарнак обещает помогать нам тогда, если мы будем дружны с римлянами, а мама говорила, что царь Митридат собирается воевать с Римом, а Херсонес будет помогать Митридату… Значит – мы нарушили договор?
– Гм…
Бион широко раскрыл глаза и с глубокомысленным видом устремил их вверх, в осеннее небо. Потом вздохнул и покосился в сторону храма.
– Да, дети мои! Тогда Фарнак за свою помощь нам требовал дружбы с Римом, сегодня Митридат, его внук, хочет, чтобы мы помогали ему против Рима!.. Когда враг у ворот, мы готовы дружить с самим Кербером или обещать все звезды неба тому, кто поможет нам!.. Не задавай таких вопросов, Гераклеон, ибо они решаются не нами с тобою, а советом и народом полиса… Так надо!
9
В глубине храма мигал и шевелился неугасимый огонь, по преданию тот самый, который привезли сюда первые эллины-мореходы, основатели города. Сноп серого дневного света падал откуда-то сверху, освещая группу людей, столпившихся между светильником и входной дверью.
Здесь были «царь» Агела, эпистат Херсонеса Миний и видные городские демиурги.
Агела был высокий, еще молодой мужчина с красивым, словно застывшим лицом. Его бесстрастные глаза смотрели куда-то мимо людей, с которыми он говорил. Одет он был просто, придерживаясь эллинской моды широких ниспадающих складок, тщательно маскируя в одежде следы варваризации, коснувшейся херсонесцев весьма основательно. Никто не видел улыбки на его лице. С одинаковой серьезностью он возносил молитвы к богам, стоял на трибуне среди площади на виду у всего народа или выполнял каждодневные гимнастические упражнения. Известен был как метатель диска.
Строгая манера держать себя, внешняя отвлеченность от мирской суеты и высокое звание не мешали Агеле быть владельцем виноградников, иметь свою давильню с рабами-виноделами и лавку, где торговал вином раб Тириск.
Пять парусных кораблей Агелы плавали вдоль западных берегов Тавриды. Он был одним из богачей Херсонеса и имел завидное право первым заключать торговые сделки с заграницей; пользовался этим правом неукоснительно и имел немалый доход.
Как ритуальный «царь», он ведал всего лишь делами культа, представлял полис перед богами, обращался к ним от имени народа и следил за сохранением и соблюдением религиозных традиций.
Миний юридически был ниже Агелы, поскольку в его ведении находились только земные дела, в которые царь не вмешивался, но в действительности он являлся подлинным руководителем государства, главою исполнительной власти, ограниченной лишь группой эсимнетов и более многочисленным советом, отчитывался же перед экклезией. Его приказы шли от имени совета и народа.
Миний являл собою противоположность царю Агеле. Несмотря на тучность, он был подвижен, всегда занят текущими делами, успевал бывать на пристани, где расхаживал, заложив длинные руки за спину; в горшечных рядах в сопровождении астиномов – надзирателей; на стенах города с архитекторами и строителями; проводить совещания с эсимнетами и беседовать с иностранцами.
Пот всегда стекал струйками с его широкого лба на полные, уже дрябнущие щеки, когда он, пыхтя и отдуваясь, топал по-медвежьи своими тяжелыми ступнями.
Если его грузная и приземистая фигура появлялась рядом с Агелой, то красивый царь затмевал его своей внешностью. Но стоило эпистату выйти вперед и поднять руку, как толпа переставала шуметь. Все знали, что Миний скажет что-то важное, касающееся города и каждого гражданина в отдельности. Его голос звучал властно и зычно, его широкие жесты были рассчитаны на тысячную аудиторию.
Если Агела был хорош, когда приносил всенародную жертву Зевсу, вызывая благоговение своим строгим видом и аполлоновским профилем, то Миний по праву считался вожаком народа, деятельным, трезвым и неутомимо напористым в своих замыслах и поступках. Он умел сочетать властность характера с подкупающей простотой.
Эпистат уверенно держал в руках рулевое колесо городского управления, но оставался демократом или умел казаться таким.
Граждане были убеждены, что стоит им крикнуть ему на экклезии «уйди», и он только вздохнет свободно, с готовностью покинет трибуну и отправится на пристань по делам своей торговли. Он всегда подчеркивал своим поведением, что должность первого архонта является для него одним из обременительных дел, не более. Выполняя свои обязанности главы государства, он оставался всегда и везде простым и доступным для каждого. Это не мешало ему твердо и неуклонно проводить решения, соответствующие интересам кучки богачей, таких, как Агела, Дамасикл, Херемон, к которым принадлежал и сам.
– Мы держим в руках птицу счастья и равновесие вечного города, – говорили эти люди, взирая на город с чувством собственников, – и если появляются безумцы, посягающие на устойчивость государственной ладьи, то мы во имя общих интересов не остановимся перед тем, чтобы выбросить такого посягателя за борт!
Это означало, что такой каре мог подвергнуться каждый инакомыслящий, чьи идеи не совпадали с традициями полиса.
Сейчас Миний с легкостью юноши прохаживался между колоннами храма, бросая орлиные взгляды на собеседников.
Он был несколько раздражен.
Месяца два назад он внес в совет предложение о немедленной посылке за помощью к Митридату. Тогда с ним не согласились. Одни говорили, что после прошлогоднего разгрома скифы не оправятся много лет и смешно, мол, сейчас трусливо бежать за помощью.
Другие считали невозможным нарушение Палаком клятвы о вечном мире. Теперь же, когда скифы заняли всю Равнину, те и другие заговорили о необходимости немедленно направить послов за море. Это перед самым концом навигации! Захочет ли теперь Митридат рисковать своим флотом?
Он поглядел на дородную жрицу Девы Мату, потом на жреца храма Обожествленного города Гераклида. Его возмущало их лицемерное спокойствие и кажущееся смирение. Особенно его раздражало то, что Мата только сейчас начала свои предсказания, конечно, не без ведома Агелы.
– Народ уже знает о чудесном откровении Девы – ее новой эпифании, – говорила она, потупив очи. – Дева плакала кровавыми слезами!
И в доказательство развернула белый платок с засохшими на нем капельками крови.
– Это означает великое горе для полиса, – ворковала жрица, – которое можно отклонить, лишь упросив богов помочь нам. И многие граждане города с надеждой обратили свои взоры в сторону Понта.
– Хотя два месяца назад они же с пеной у рта возражали против посылки послов в Синопу! – не удержался Миний, останавливаясь перед Матой.
Как всякому выборному лицу, Минию часто казалось, что его власть слишком мала, что он, как эпистат, должен иметь большие полномочия. Его также коробил слишком независимый тон жрецов, окружающих Агелу, равно как и наклонность к пустословию многих демиургов, мало понимающих действительные нужды государства.
