Виталий Полупуднев - Великая Скифия
– Ты забыл, что Ольвия давно потеряла чистоту эллинской крови. Она варваризовалась, ее народ более чем наполовину состоит из полускифов – миксэллинов. Не то ли и на Боспоре, который все больше становится варварским государством? Иное у нас. Херсонес сохранил дорийскую чистоту крови и языка своих граждан… Но, видно, от судьбы не уйти. И если твоя грудь защищена от стрел и копий врагов панцирем и щитом, то в назначенный час змея кусает тебя в обнаженную пяту или раб лукавый убивает в час отдыха. Это я вижу и сейчас, когда враг вот-вот появится у ворот города…
– Чистота дорийской крови не уберегла спартанцев от разложения. Что-то не верится в волшебную силу и нашей херсонесской крови… Однако подожди убиваться, Херемон, еще не все потеряно. Пока будем влачить колесницу Митридата, как влачит ее наша мать Гераклея и другие государства и народы, ибо выхода и выбора у нас нет… Без помощи Понта нам не обойтись. Митридат для нас наименьшее зло. Но это совсем не значит, что мы навсегда идем в кабалу к честолюбивому понтийцу. Запомни, Херемон, что Митридаты и Палаки всего лишь люди, а люди рождаются и умирают, тогда как вечные города, как Гераклея или Херсонес, останутся… Мы сознательно идем на временное унижение, чтобы не испытать худшего, а дальше будет видно… Но лишь слепой не видит, что впереди нас ожидают большие испытания и лишения.
Секретарь вздохнул. Херемон совсем сморщился, словно собираясь заплакать. Он живо представил свои корабли в руках скифов, все убытки, нанесенные ему нашествием степняков. Почесываясь и часто мигая глазами, он заскулил по-старчески:
– В моем колчане остались только черные камни и ни одного белого… Моя жизнь стала подобна Гипанису после впадения в него горького источника Эксампей – она тоже стала горькой от горечи того, что творится!..
6
Ханак вышел из трапезной с видом обиженного ребенка. Но сразу изменился, как только тяжелый полог, закрывавший дверь, опустился за его спиною. Он пренебрежительно фыркнул, потом на мгновение задумался. Соображая что-то, остановил взгляд на телохранителе Херемона.
Будин сидел на дубовой скамье и, казалось, весь ушел в свои мысли.
Губы молодого раба насмешливо дрогнули. Он с издевкой оглядел тяжеловесную фигуру своего собрата по неволе, наклонил голову вправо, потом влево. В его движениях было что-то наигранно вызывающее. Он кривлялся, строил гримасы, как базарный мим. Однако красота его похожего на девичье лица, белизна тонких рук и яркая одежда были как бы рассчитаны на привлечение внимания окружающих и отнюдь не отталкивали. Он воплощал в себе всю пленительность юноши-подростка, женственного и развращенного ласками хозяина-грека. Многие предлагали Дамасиклу хорошую цену за приятного раба, но тот усмехался в серебряную бороду и отрицательно качал головой.
– Нет, – отвечал он, – Ханак воспитанный и умный мальчик… Он нужен мне.
Покупатели понимающе улыбались и отходили прочь.
Будин не замечал эволюций раба-баловня. Его мысли были далеко на севере, среди дубовых и сосновых лесов родины, что оставлена давно и навсегда.
Ханак угадал его мысли. Следуя какому-то скрытому плану, он принялся задирать Будина.
– Я знаю о чем ты думаешь, Будин. Ты все вспоминаешь запах вонючего гелонского болота, где водятся выдры с квадратными мордами и бобры с хвостами рыб. Ты не взял бы амфоры с хиосским вином взамен удовольствия понюхать болото… Представляю, как оно гадко пахнет! Фа!
Он сморщил нос и обнажил два ряда острых белых зубов.
Будин, словно очнувшись, но еще полностью не придя в себя, направил на него невидящий взор. Постепенно лицо его стало осмысленным. Он вздохнул.
– Это ты, Ханак, – сказал он спокойно, – твой язык острее веретена, но руки не знают, что такое меч…
– Меч? А зачем он мне?
– Верно, он не нужен тебе. Ты вырос в покоях своего господина, не знал свободы и не боролся за нее.
– Свободы?.. – Какая-то странная тень набежала на лицо юноши, но он мгновенно стряхнул ее. – Ты говоришь о свободе, хотя совет и народ запрещают рабам даже упоминать о ней под страхом наказаний… Скажи: разве я не свободен? Ведь я иду куда хочу, делаю что мне нравится! И никогда не променял бы дом своего господина на какое-то вонючее болото!.. Скажи: правда, что в Гелонии едят вшей?.. Греки называют жителей Гелонии фтейрофагами – вшеедами!
– Ты уже спрашивал меня об этом и хорошо знаешь, что это выдумка досужих эллинов.
– Ага, выдумка! А жаль!.. Твой хозяин только что жаловался, что от тоски на него напали вши, и я хотел предложить тебе лакомое блюдо.
Ханак рассмеялся бесшумным смехом, закрывая рот рукой и изгибаясь всем телом. При этом с удовлетворением заметил, что Будин сделал жест неудовольствия и нахмурился.
– А знаешь, Будин, твоего хозяина в насмешку зовут «рифейским грифом, стерегущим золото»… Сейчас я понял смысл этой шутки. Его золото – твоя рыжая голова! Хо-хо-хо! Клянусь Девой! Ведь ты, раб, и есть его настоящее золото! Без тебя он не более чем полусумасшедший старик, которому место на краю рыночной площади, там, где прохожие бросают объедки пищи!.. О Будин, златоглавый!
Телохранитель с удивлением смотрел на болтливого юношу, не зная, сердиться ему или смеяться.
Ханак пустил последнюю стрелу.
– Ты ходишь за своим «грифом» с таким преданным видом, что тебе тоже дали прозвище… даже два. Ты знаешь какие?..
Будин хорошо знал, что это за прозвища, и поднялся с грозным видом. Его глаза налились алой кровью, синеватые жилы вздулись над бровями.
– Тебя, безродный ублюдок, тоже зовут, но как – я не хочу говорить!.. Чего ты трещишь сегодня своим языком, как степной прыгунок?
– Все зовут тебя… – Ханак давился от смеха, – зовут тебя… Стой, Будин! Куда ты?.. Ну чего обидного в кличке «гелонский пес»? Ведь собаки Гелонии славятся своим нюхом и верностью!.. Тебя еще зовут «Пирриас Кион», не обижайся, ведь ты же рыжий!.. Хо-хо-хо!
Ханак продолжал хохотать, хватаясь за живот. Ему было известно, что среди будинов самым страшным оскорблением считается сравнение с собакой.
Будин, преисполненный гневом, покинул переднюю и вышел во двор. За такие слова полагалось содрать кожу с головы обидчика.
Оставшись один, молодой раб сразу стал серьезен. Его лицо выражало теперь решительность и внимание. Бесшумно приблизился он к дверному пологу и, приложив ухо к нему, стал жадно прислушиваться к разговору хозяина и гостя.
Херемон кашлял и говорил скрипучим голосом:
– Я знаю, что тавры слишком слабы сейчас, они не могут оказать скифам существенную помощь. Но, по слухам, Палак недаром приезжал с роксоланским царем на северный берег залива. Они, как барышники, осмотрели Херсонес издали и ударили по рукам. Их общая цель – содрать с Херсонеса шкуру и поделить пополам. Разбойников окрыляет то, что время навигации кончается, подходит зима, значит нечего опасаться войск Митридата до самой весны… Скажи: как мы готовы к осаде? Каковы наши запасы?
Наступило молчание. Затем тихо заговорил Дамасикл:
– Наша готовность, Херемон, тайна немногих.
Ханак перестал дышать.
– Но ты член совета, и я скажу тебе, что хлеба у нас не больше, чем на три месяца осады.
– Это совсем мало!
– Да, немного. Ведь урожай остался в руках Палака. К тому же завтра уходят три последних понтийских корабля в Синопу, которые также будут нагружены хлебом. Дело в том, что на одном из кораблей поедут наши послы к Митридату с просьбой о помощи. А с пустыми руками к царям не ездят. Значит, груз этих кораблей пойдет в подарок царю. Это необходимо, но запасы наши еще уменьшатся. Хотим требовать от тебя и других богатых людей, чтобы вы внесли часть своего хлеба в общественные амбары.
– И ты думаешь, что Митридат успеет прислать нам подмогу? Близится конец навигации. Едва ли Митридат рискнет своим флотом на зиму глядя. И подарки ваши пропадут даром.
– Нет, Херемон, ты удивительно недогадлив и плохой политик. Я сейчас разъясню тебе все, но разреши мне сначала заглянуть за дверь… Нехорошо, если тайное станет явным.
Слышно было, как Дамасикл направился к двери.
7
Когда Ханак вышел из комнаты, где сидели хозяева, Будин так ушел в свои воспоминания, что совсем забыл о своем рабском положении.
Ему казалось, что он видит деревянные стены города Гелона, срубленные из смолевых бревен, потемневших от времени. Коряжистый столетний дубняк подступил к самым полям, окружающим город. На поле работает отец с двумя пленными наварами, а он с ребятишками, еще совсем юный, бегает по лесу, разоряя гнезда птиц.
В их деревянном доме пахло дымом и овчинами. Над очагом на черной цепи висел большой котел. Очаг и все, что к нему относилось, считалось семейной святыней. Выше на закопченных балках были прицеплены на крючьях окорока диких свиней. Мать мяла овчину и пела тонким голосом песню о богатыре Умункуле, что спал на высокой горе, укрывшись облаком, словно шубой. Когда он храпел, то на земле слышался гром. Богатырь потел и во сне сбрасывал с себя облачное покрывало, которое было пропитано богатырским потом и роняло его капли на землю в виде дождя.
