Золото Кёльна - Шир Петра
— Все, что я знаю, это то, что ваша супруга была найдена мертвой в Мельничном пруду, — Алейдис судорожно вдохнула. — И злые языки утверждают, что она утопилась в нем, потому что…
— Так отчего же? — холод в его голосе уступил место зловещим раскатам грома.
— Потому что она больше не могла вас выносить.
— И какая же сторона моей натуры была настолько невыносимой, что лишь самоубийство могло подарить вожделенное освобождение, пусть и ценой вечного проклятия ее души? Вам не составит труда ответить на этот вопрос. Ведь мы уже определили меня как мрачного, неприятного и пугающего типа.
— Временами вы именно такой, господин ван Клеве. Я даже смею подозревать, что вы намеренно ведете себя подобным образом, чтобы придать себе больше веса. Но именно поэтому люди и сторонятся вас. — Алейдис помолчала немного и продолжила. — Говорят, ваша супруга была очень молода, когда вышла за вас. Точнее будет сказать, она была еще совсем дитя. И она, вероятно, не смогла совладать с вашей сложной натурой.
— Ей было пятнадцать. Не такое уж и дитя, если учесть, что мне было двадцать три.
Озадаченная и слегка раздраженная этим заявлением, Алейдис сузила глаза, но он лишь махнул рукой.
— Брак был согласован и заключен по решению наших родителей. Есть множество причин, приведших к столь трагическому концу, но ни одна из них не имеет ничего общего с моим недостойным или даже жестоким обращением с женой, не говоря уже о нарушении супружеского обета.
Горечь, с которой он произнес эти слова, навела Алейдис на еще одно подозрение. Однако она не осмелилась высказать его, потому что это было так же неприятно, как и мысль о том, что Винценц изменял молодой жене с проститутками. Но было еще кое-что, что взволновало ее гораздо больше.
— Значит, это правда: она покончила с собой?
В глазах ван Клеве вспыхнуло что-то помимо гнева, который она по неосторожности вызвала.
— Она не утопилась.
Алейдис внимательно вгляделась в его лицо, которое в этот момент напоминало каменную маску.
— Полагаю, что слухи о причинах ее смерти известны вам гораздо лучше, чем мне. Если это был несчастный случай, как гласит, официальная версия, то, судя по выражению вашего лица, часть вины за то, что случилось с вашей супругой, лежит и на вас.
— Допустим, это так. Что дальше?
Она призадумалась.
— Тогда ради сохранения своего доброго имени вы вряд ли станете распространяться об истинных обстоятельствах ее гибели.
— Радуетесь, что вам удалось меня уличить?
— Нет.
Она поднялась в мерцающем свете масляной лампы, подошла к одному из шкафов и окинула взглядом ряды книг и бумаг.
— Смерть молодой женщины едва ли может быть поводом для радости, независимо оттого, при каких обстоятельствах она произошла или чем была вызвана. — Алейдис помедлила. — Вы скорбите по ней?
— Нет.
Он ответил так быстро, и голос его прозвучал так резко, что она чуть не подпрыгнула на месте от неожиданности. Обернувшись, она увидела, что он тоже поднимается и собирается уходить.
— Это оттого, что вы настолько жестоки или просто были к ней равнодушны?
— По той самой причине, по какой я с тех пор предпочитаю общество шлюх.
С непроницаемым лицом он сделал несколько шагов по направлению к ней.
— Это проще. — Его брови слегка дернулись вверх. И честнее. — Он жестом указал на дверь. — Однако нам пора.
— Вы правы.
Когда судья открыл дверь и пропустил ее вперед, Алейдис, облегченно вздохнув, поспешила покинуть его каморку. Винценц погасил масляную лампу и запер дверь на ключ. Перед ратушей горело много факелов Зимон взял один из них, подпалил от него сосновую лучину, и они молча направились на Глокенгассе.
Глава 20
Ван Клеве проводил Алейдис до дома, но расстались они холодно. И сейчас Винценц раздумывал, а не отправиться ли ему и в самом деле в публичный дом на Берлихе сбросить напряжение, которое накопилось в нем за этот вечер. И лишь поздний час и скверное настроение заставили его отказаться от этой идеи.
Ночь выдалась бессонной. Он метался в постели, терзаемый воспоминаниями о неудачном браке и осознанием того, что его общение с Алейдис Голатти вовсе не способствует душевному спокойствию, которое он старательно восстанавливал после смерти Аннелин. Он не любил свою жену, но уважал ее. И пусть он был не самым терпеливым и внимательным мужем, это не оправдывает той боли и унижения, которые он испытал из-за Аннелин. Он имел полное право не оплакивать ее и полагать, что в своей смерти по большому счету виновата она сама. Но Алейдис была права в одном: если дело касается денег или власти, люди без труда идут на любые гнусные ухищрения, и это было самое отвратительное. Еще и поэтому он считал себя вправе никогда не позволять женщине обрести власть над его жизнью, натурой или сердцем. Последнее он держал под замком еще с младых ногтей. Но даже если ему удавалось успешно противиться любви, его сердце все же не было куском горной породы. Аннелин нанесла ему серьезный урон, а позор и скандал, которые повлекла за собой ее смерть, полностью легли на его плечи.
И чем дольше он бодрствовал этой ночью, тем больше понимал, что в какой-то степени поступает несправедливо по отношению к Алейдис, постоянно твердя ей о преимуществах замужества. Она мало походила на тех ушлых женщин, которых привлекают мужчины вроде Николаи Голатти. Он уже почти поверил, что она действительно испытывала к покойному нечто похожее на любовь и ничего не знала о его манипуляциях. И он мог бы позавидовать мужчине, который когда-нибудь захочет взять ее в жены, если бы не понимал, что большинство мужчин решатся на этот шаг не потому, что ценят ее ум или красоту, а по куда более низменным причинам. Для них она лишь возможность преумножить свое богатство и влияние. Однако если это произойдет, она окажется в том же положении, в каком некогда оказался он по отношению к Аннелин. Даже если Алейдис, возможно, не до конца понимала это, ей хватало ума и интуиции осознать свое затруднительное положение и справедливо выступать против повторного брака. И у него не было никакого права подталкивать ее к этому.
Мысль о том, что Алейдис все же может выйти замуж за первого попавшегося кандидата, который умело прольет елей на ее отзывчивое сердце, была ему неприятна. Последнее он объяснял исключительно тем, что, помимо того что его собственный брак потерпел крах, ему пришлось стать свидетелем несчастья сестры. В этих вопросах он позволял себе некоторую мягкосердечность, которая раздражала, но не умаляла его общего мнения о самом себе. А видел он себя хищником, который брал то, что ему нужно, и в то время, когда этого хотел. Он привык командовать и принимать решения и не терпел, когда кто-то пытался делать это за него. Пока у него было преимущество, он мог контролировать и свой вспыльчивый характер. Но с Алейдис ему это давалось все труднее и труднее. Именно поэтому он неоднократно предупреждал ее держаться от него подальше.
Если бы она была более опытной и, главное, более расчетливой, такая предосторожность была бы излишней, и ему самому пришлось бы меньше беспокоиться о том, чтобы не задеть ее чувства. Но чем дольше он был с ней знаком и чем внимательнее за ней наблюдал, тем больше приходил к выводу, что для вдовы она как-то уж чересчур неиспорченна. Винценц даже представить себе не мог, что там происходило на супружеском ложе Алейдис и Николаи.
Она решительно стояла на своем: ее муж, вопреки тому, что болтали злые языки, не утратил мужской силы. Но, судя по ее реакции в тот вечер — и неоднократно до того, — она не имела ни малейшего представления о том, что может произойти между мужчиной и женщиной, когда жаркое пламя страсти овладевает разумом. Почти панический страх, мелькнувший в ее взгляде, когда он подошел к ней слишком близко, ранил его больше, чем ужас от собственного жгучего желания обладать ей. Он смог усмирить в себе хищника, но — только потому, что недоумение, с которым она отреагировала на него, подействовало на него, как ушат холодной воды. Вполне возможно, что Николаи не опозорил себя перед: молодой невестой. Но то, что она, тем не менее; вела себя как нетронутая дева, сказало Винценцу об интимной жизни этой пары больше, чем ему хотелось бы знать. Безусловно, у него не было никакого намерения знакомить ее с этой стороной жизни. Но мысль о том, что любой другой мужчина может проявить гораздо меньше щепетильности в этом отношении и без колебаний сорвать, использовать и растоптать нежный цветок, каковым она казалась Винценцу, доводила его до исступления.
