Дмитрий Петровский - Повесть о полках Богунском и Таращанском
Филя сочувственно поглядел на омраченного Кабулу грустными глазами и, вздохнув, стал опоясывать саблю и подбирать чуб под лихую фуражку-мелкодонку казацкого образца.
Писаря в соседней комнате проснулись от громкого разговора, еще не поняв хорошенько, что за шум. Уж не батько ли явился? Писаря стали усердно шелестеть бумагами и сортировать приказы, явно путая их хуже прежнего. Ординарцы; разбуженные ударом писарского сапога в бок, тоже подтянули пояса и стали у дверей в окаменении в ожидании батьковых распоряжений, а часовой вышел наружу и стал «во фрунт», как полагается. Так что Филя и Кабула продефилировали, как знатные гости, сквозь этот подтянутый строи.
Молча, приосанившись, шли Филя с Кабулой к батьку.
«Уж не с тоски ли по поводу отступления, — подумал Кабула, — оженился батько на польке?»
Но вот подошли они к дому, у которого Филя остановился и показал перстом на завешенные окна:
— Здесь теперь батькина кватера.
Дом, у которого они остановились, выглядел приветливо и важно — поважнее окружающих его и многих других дубенских домов. Он был хоть и одноэтажный и незатейливой архитектуры, но на высоком фундаменте, с большими окнами. А на всех тех окнах были густоузорные тюлевые занавески, с летающими ласточками, вытканными среди узорных пальм, и сквозь них виднелись кое-где на окнах клетки с канарейками или со щеглами.
В доме было тихо. Только за углом шагал таращанец, охранявший батькин покой.
Увидев Кабулу и Филю, часовой мотнул головой и на вопрос Фили отвечал:
— По первому требованию велено будить. Стучи в энто окошко!
Но Филя не решился или побрезговал: ревности Фили не было границ. Он поглядел на Кабулу и махнул ему рукой: мол, стучи, если тебе требуется. Кабула тоже задумался. Батько его не вызывал, и приехал он самовольно, не по вызову. Разбудишь — встанет не с той ноги, осердится старик. И вдруг Кабула сам рассердился — на то, что усомнился на минуту в своем батьке. «Да что, ему какая-нибудь полячка дороже, что ли, воинской чести и большевистской заботы? Да что он за такой в самом деле Стенька Разин: «одну ночку проезжался, сам на утро бабой стал»! Что?.. Батько. бабой стал?.. Распрочертов вздор!»
И Кабула со всей силы постучал в оконную раму кулаком.
Окно мигом распахнулось, и батько в расстегнутой сорочке, блестя медвежьей шерстью на груди, с заспанным видом, появился в окне.
— А-а! Кабула! Здоров! — заулыбался, как бы только пробуждаясь, батько, позевывая, растирая ладонью волосатую грудь и подставляя ее солнцу.
Но вдруг, видно, он опомнился и окончательно проснулся.
— Ты что ж, чертов сын? Может, Радзивиллов сдал?
Чего здеся? — раскипелся батько. — Каки таки дела, что ты утречком меня будишь? Что, ты подождать не мог?
Кабула выразительно посмотрел на солнце: оно стояло уже довольно высоко. И батько сразу переменил тон с сурового распекательного, на добрый:
— Постой, зараз выйду!
Слышно было на улице, как батько что-то гудел и в ответ раздавался женский спокойный голос, говоривший на непонятном языке. Кабула отошел от окна из щепетильности, чтобы не видеть, и не слышать, и не верить в чудное происшествие.
Батько появился через пять минут и, ткнув Кабуле руку, сказал:
— Ударим у фланга, бо вже не можно довше стояты да тупаты на одном мисти. Маю повидомлення[48] вид Щорса, що дамо останнее генеральное. Ты що — готовый?
Кабула кивнул головой и покосился гордона батька.
«ИНСПЕКЦИЯ»
Батько Боженко вовремя оставил свою «хватеру», и Кабула вовремя разбудил писарей. Начштаба, запыхавшись, бежал навстречу, сообщая, что явилась инспекция из центра.
— Кака такая инспекция? Что ей требуется?
— По всем статьям, и, кажется, лично от Троцкого, товарищ комбриг, — рапортовал, козыряя при каждом ответе, начштаба из бывших офицеров, которого батько держал для всякой «пишущей надобности». — По кавалерии, по артиллерии и по инфантерии…
— И по хватере? — ослышался батько или сделал вид, что ослышался. — А на кой ляд им моя хватера? — Батько рассердился. — Что ты дым на меня напущаешь? Гнать тую инспекцию к чертовой матери! Липа мне еще — по хватере! Кому такое дело касается до меня? Кто прислал? Подвойский? Так напиши ему, что довольно знает он Боженко… Да чего там писать? Нет надобности, нечего писать!
И батько шел спешно к штабу, уже взбешенный.
Батько вошел в штабное помещение.
— Инспекция? Откуда? — едва поздоровавшись, задавал батько вопросы окружавшим его приезжим инспекторам.
На стене висела во всю стену приколотая трехверстка.
— Вот я вас проинспектирую, чертова липа! Показывайте мне на карте, где имеется центр фронта? В Москве? Ну, а у нас — в Бердичеве? Какая армия противника и в коем месте противостоит нам? Украинская? Врете! Да мы ж сами украинцы. Контрреволюционная— вот что! Какую мы воину ведем? Переменнопозиционную? Маневренную? Партизанскую? Все врете! Революционную! Где находится позиция моей бригады? Долго я еще буду стоить на этом месте? Не знаете! Кем же подписаны ваши мандаты, интересуюсь? Вапетисом? Троцким? А долго ли еще будут они сидеть, те мацетисы-вацетисы, на том месте? Скажите им обоим, что здесь дураков нет, что они сюда дураков засылают. Инспектировать будете на фронте, все равно в нашей стратегии ни хрена не понимаете! Вот посмотрю я — годны вы до бою али нет. Антилерию знаете? — Батько нарочно коверкал слова из презрения к инспекции. — Что такое «гочкис»?.. Что такое прямая наводка, знаете? Ну, пойдем до пушки. И если вы мне промажете прямой наводкой по видимой мишени, то я не промажу вас по шее. Боитесь? А кого вы приехали, инспектировать? Что я без промаху бью Петлюру три тысячи километров и еще буду бить разную белую сволочь, аж до самого окиана? Хватерою моею интересуетесь? Моя хватера — боевое поле! А ну ж напиши на мандатах такую мою резолюцию: «За политическою и военной неграмотностью присланных по инспекции отказать и более ко мне подобной хреновины не засылать». Дай я подпишу.
Инспекция, состоящая из десяти человек, стояла, трепеща, желая только того, чтоб им вернули поскорей мандаты с какой угодно надписью.
Им многое снилось еще в дороге — страшновато было ехать к Боженко, — но такой трясухи и те сны не нагоняли.
— Вот, черт, видишь, испортил! — ругался батько, поставив чернильную кляксу на одном из мандатов. — А вообще — наплевать! Кому еще отвечать буду? Поедут без мандатов… Впрочем, нет, стой! Товарищ Кабула, захватишь их на фронт под Радзивиллов. Да сделать им всевозможные испытания по всем статьям, как в мандате: по кавалерии, по антилерии и… — Боженко расхохотался, — по хватере. Понял? И если чего не исполнят, доложь мне.
— Есть! — отчеканил Кабула.
— Ну, смывайтесь отседова, швидко! — И батько грозно посмотрел на инспекцию и махнул плеткой.
Инспектора задом-задом двинулись было к дверям,
— Стой! Стой! — закричал батько, вглядываясь в одного из них. — А ну-ка, ты вот, останься, что-то я тебя примечаю! Остальные выйдите вон! Приставить до тых караул! А ну, сидай, собачья душа. Це ж, може, не ты командував розстрилом арсенальцев? Це ж, може, не ты мене, слаборучка, не дострелив? Так я ж тебя, сука, розирву!
Батько вытащил свой огромный парабеллум и приставил его к побелевшему лбу опознанного вдруг палача.
— Жалко мели, що на всяку собаку ще трибунал требуется! — вздохнул батько, со времени городнянского случая со шпионом воздерживавшийся от собственноручных расстрелов. — На такого пса трибунал требуется! Га? Тьфу! Узяти його вид мене, щоб я не хвилювався. Да сегодня ж мени зибрати трибунал, а писля постановки того суду цього жеребца ясаморучно расстреляю… Оце ж той самий катюга[49], що мене катував… Дак от що то за «инспекция на хватере»!
Батько тяжело отдышался.
— А ну ж, давайте мени Щорса до проводу! Ох, Микола, Микола, чуе мое сердце, що це вже та сама мара ззаду йде, що вид ней не одибьешься… Що ж то у нас за штабы, що ж то у нас за Июда сыдыть там у главковерхах? Давно, давно мени ота мордяка дьявольска не нравиться, и нем а мени спокою, покеда та псяюха[50] буде над нами каверзуваты. А ну, здымлть його портрета.
И батько, вышедши в комнату начштаба, над столом которого висел портрет Троцкого, сорвал его со стены и разорвал в клочья.
— До Ленина пиши мени листа! — крикнул он начштабу.
Начштаба стоял бледный и не смел пошевелиться.
— Боишься? — поглядел на него батька. — Своих жалиешь? Не буду я вас жалити, бо у вас гадюче жало и на нас жалю у вас немае. Сидай, Кабула, и пиши мени листа до Ленина.
«Дорогой отец наш, Владимир Ильич. Хоть я сам стар человек, но как ты есть наш Вождь и отец революции, то и зову тебя отцом, умеете со всем народом. Не хватает моего дыхания, и душит мою грудь люта ненависть, бо ненавидю я тых главковерхов, що засилают до фронта нашего, как тую чуму, старих палачей царских, и крутять вони нас и не дают дыхаты, бо мы их ненавидимо. Усе, что есть одежи на нас, — то наша боевая трофея: сами подоставали. И корм, и фураж, и снабжение имеем только свое — кровью добытое в бою. Ну, мы на то не жалимся, потому что сами творим революцию и забираемо у панив свое добро. Того добра на нас хватит. И только просю у Вас, дорогой Владимир Ильич, вместо того подозренного до нас человека главковерхом назначить нашего пролетария — хотя б Клима Ворошилова из Луганска або ж товарища Сталина, бо нихто из нас не буде слухаться изменнических приказов об отступлении, потому что непонятно нам — какая такая есть тая стратегия, когда народ рвется до бою и добывает кровью свою землю от угнетателей и нам не дают ее ослобонить. Великодушно извиняюсь перед Вами за всю ту сказанную правду-матку, но больше нам ждать невыносимо. Ждем Ваших указаний, любимый наш Вождь и отец. Комбриг Таращанский Боженко».