Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб

Когда ночью она отправилась к себе, ей стало ясно, что заснуть ей не удастся — радость переполняла её настолько, что она лишь время от времени дремала, пока не наступила полночь. Она встала с постели и прошла в машрабийю — ждать по привычке, окидывая взором неспящую дорогу, пока не показалась шатающаяся из стороны в сторону коляска, везущая домой её супруга. Сердце Амины затрепетало от волнения; лицо зарумянилось от смущения, словно ей предстояло встретить его впервые, и не пришлось так долго думать об этом моменте… Долгожданный момент свидания. Как она встретит его?.. Как он будет обращаться с ней после долгого отсутствия?… Что она скажет ему, а он — ей?… Если бы она могла притвориться спящей! Но она совсем не была искусной притворщицей, ей невмоготу было вытерпеть, если он войдёт к ней, и обнаружит, что она лежит в постели, и не могла пренебречь своим долгом выйти на лестницу с лампой и посветить ему дорогу. Более того, добившись права вернуться домой, после того, как гнев его был исчерпан, сердце её щедро рассыпало благожелательность, простив за прошлые обиды и взяв все грехи на себя. И вот она увидела мужа, — тот так и не соизволил навестить её в доме матери и примириться с ней, — взяла лампу и прошла на лестницу, вытянув руку над ступенями и следя за его приближающимися шагами с замиранием сердца, пока он не поднялся к ней. Она встретила его, склонив перед ним голову, и не видела его лица, а потому и не зная, с каким выражением он поглядел на неё, пока не услышала, как он обычным своим тоном, словно недавнее прошлое совсем не оставило на нём следов, сказал ей:

— Добрый вечер.

Она пробормотала:

— Добрый вечер, господин мой…

И он прошёл в комнату, а она — вслед за ним, с лампой в вытянутой руке. Он начал снимать одежду, храня молчание, а она подошла, чтобы помочь ему. Со своей задачей она управилась легко, и вздохнула с облегчением. И хотя она помнила то злополучное утро их разрыва, когда он поднялся с дивана, чтобы переодеться, и ни за что, ни про что сказал ей: «Я оденусь сам», это воспоминание не принесло ей боли и отчаяния, которые охватили её тогда. Проявляя такую заботу о нём, которую он больше никому не позволял делать, она почувствовала, что как будто возвращает себе самое дорогое, что у неё было. Он уселся на диван, она же присела на свой тюфячок у его ног. Никто из них не проронил ни слова. Она ждала, что он сопроводит мысли о «горестном прошлом» хотя бы словом, советом или предупреждением, или чем-то вроде того — она тысячу раз уже подумала об этом, — он, однако, просто спросил её:

— Как поживает твоя мать?

Сделав вздох облегчения, она ответила:

— Хорошо, господин мой. Она шлёт тебе своё приветствие и молится за тебя.

Снова возникла пауза, прежде чем он сказал с каким-то равнодушием в голосе:

— Вдова покойного Шауката заговорила со мной о своём желании выдать Аишу замуж за Халиля.

Амина подняла на него глаза — изумление, читавшееся в них, свидетельствовало о том, какое действие произвела на неё эта неожиданная новость. Но он пренебрежительно встряхнул плечами, словно от страха, что она станет приводить доводы, которые могут совпасть с его решением, о котором никто не знал, а значит, будет подозревать, что он последовал её мнению, и потому, не дав ей и слова сказать, произнёс:

— Я долго думал об этом деле, и наконец, согласился. Не хочу больше мешать счастью своей дочери, как делал раньше. Клянусь Аллахом, всё в руках Его.

38

Аиша восприняла эту отрадную весть с радостью, достойной девушки, что стремится к замужеству с ранней юности, ум которой не занимает больше ничто. Когда ей принесли эту весть, она не могла поверить свои ушам: неужели и впрямь её отец согласен выдать её замуж? Неужели весть о замужестве — правда, а не мечта или жестокая шутка?… Ещё не прошло разочарование, постигшее её всего три месяца назад, однако его жестокие последствия потихоньку ослабевали, пока не превратились, наконец, в бледное воспоминание, вызывавшее нежную незначительную грусть. Всё в этом доме слепо подчинялось высшей воле отца, что безгранично господствовала, подобно божественной воле, даже над любовью. Шаги её незаметно, стыдливо и неуверенно закрались в сердца обитателей этого дома, без обычных натиска и самоуправства. Разве что самоуправство, что было присуще этой высшей воле, а потому в момент, когда отец заявил «Нет», это слово запало глубоко в душу девушки, и она твёрдо поверила, что всё и впрямь теперь для неё кончено. Решение это непреодолимо, пересмотру не подлежит, и пользы от надежды нет. Словно само это «Нет» было вселенским актом, вроде смены дня и ночи, и всякое сопротивление ему было абсурдным, и отец неизбежно должен был занять позицию, с которой она согласится. Эта была вера, как сопровождавшаяся чувствами, так и без них — в то, что всё было кончено для неё. Она задавалась вопросом: а если бы она не получила согласие отца на замужество — не прошло и трёх месяцев после того, как отец ответил на то предложение отказом, значит, — и не досталась бы в жёны тому юноше, которого жаждало её сердце?… Разве её удача не состоит из непонятных препятствий? Но этот вопрос оставался сокрыт от всех, даже от матери, так как выражать свою радость на глазах у жениха — знатного человека, и только, — считалось безрассудством, шедшим вразрез со стыдливостью, что же говорить о том, чтобы выразить своё желание самому мужчине!.. Но несмотря на всё это, и на то, что новый жених был незнаком ей, судя по тому, что о нём сообщила ей мать, рассказывавшая о его семье, Аиша испытывала счастье, да ещё какое! Все её чувства были магнитным полюсом, притягивавшим к себе жажду любви, словно любовь была для неё одной из её способностей, и не очень зависела от самого мужчины. Если же мужчина исчезал, и его место заменял другой, то эта её способность добивалась того, чего она так жаждала, и всё проходило так, как обычно. Возможно, второго она полюбит больше первого, но при этому она не теряла вкуса к жизни, и ничто не подталкивало её к бунту и протесту. Когда душа её была довольна, а сердце замирало в блаженстве, то такое состояние передавалось и сестре — нежность и сострадание в чистом виде. Ей хотелось бы, чтобы Хадиджа раньше неё вышла замуж, и то ли в оправдание, то ли в знак одобрения сказала:

— Мне бы так хотелось, чтобы ты первая вышла замуж!.. Но такова уж судьба. Но тот момент уже близок.

Однако Хадиджа, — которая, потерпев поражение, не выносила сочувственных утешений, — восприняла её слова с резким возмущением, которое даже не стала скрывать. Мать уже принесла ей извинения, как всегда, мягко и застенчиво сказав:

— Мы все хотели, чтобы сначала пришла твоя очередь, и не раз заявляли об этом, а может, это наше упорное нежелание смотреть правде в глаза до сих пор препятствовало твоему счастью. Так пусть всё идёт своим чередом, как угодно будет Аллаху, и во всякой отсрочке есть своё скрытое благо.

Хадиджа обнаружила, что Ясин и Фахми стали выражать ей свою симпатию то словами, то вниманием, которым они окружали её со всей предупредительностью, что до поры до времени сменила их цепляющие шутки, уже привычные в их кругу, и особенно между ней и Ясином. По правде говоря, печаль, снедавшая её из-за несчастной доли, никак не покидала её, а нервозность из-за всеобщего сочувствия, разлившаяся в атмосфере дома, была вызвана отвращением к нему, свойственным её характеру. Но поскольку она походила на больного гриппом, которому пребывание на открытом воздухе идёт только во вред, тогда как здорового обычно оживляет, то всячески противилась сочувствию, зная, что оно всего-навсего заменяет ей утраченную надежду, и в силу ряда причин относилась с недоверием к чрезмерной симпатии в свой адрес. Разве мама не бывала постоянной посредницей между отцом и свахами, что приходили в их дом? А кто знает, может этим посредничеством она не только выполняла свой долг как хозяйки дома, но и в тайне мечтала выдать замуж Аишу?! А Фахми, разве он не принёс им то послание от полицейского офицера из Гамалийи?… Разве он не мог отговорить того от его затеи?!..