Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб
А Ясин, разве он не…? Как ей упрекать Ясина, когда он, самый близкий ей, предал её?… И что это за сочувствие такое?! Скорее, что за лицемерие, что за ложь! Вот почему она была так недовольна этим сочувствием — оно напоминало ей не благодеяние, а оскорбление, и сердце её наполнилось гневом и возмущением, которые она, однако, запрятала глубоко в себя, и против воли пыталась показать, как рада счастью сестры, или — как подсказывала ей её недоверчивость — хотя бы не проявлять своё злорадство. Она неизбежно должна была скрывать свои чувства, так как в этой семье держать всё в тайне, и в особенности то, что касалось любви, было устоявшейся привычкой, нравственной необходимостью, к которой она была склонна по природе своей вследствие страха перед отцом. Между гневом и возмущением, с одной стороны, и сокрытием чувств и притворной радостью, с другой, она получала от жизни непрестанные страдания. А как же отец?!.. Что заставило его изменить своё прошлое мнение?!.. Неужели он стал равнодушен к ней, а ведь раньше так почитал и любил?!.. Неужели у него лопнуло терпение в ожидании жениха для неё, и он решил принести её в жертву и бросить на произвол судьбы?!.. Как же удивлялась она такому отречению от неё с их стороны — её как будто и не было. В приступе гнева она совсем забыла, как прежде они защищали её, помня лишь их последнее «предательство». Но в целом её гнев был ничем в сравнении с теми чувствами, что копились в её груди к Аише — ревностью и злобой! Ей было ненавистно счастье сестры, а ещё более — то, что она была вынуждена это маскировать, ибо не могла терпеть красоты той, которая в глазах её выглядела орудием собственного наказания и мучений, словно ослепительная полная луна в глазах преследующего её. Она ненавидела жизнь, которая подарила ей лишь отчаяние. Дни следовали один за другим, умножая её печали, которые, словно подарки жениха, она несла в дом. Во всеобщей атмосфере распространилось веселье и радость, а Хадиджа находилась в отчуждении, в котором плодились горести и скорби, подобно насекомым в пруду со стоячей водой.
И вот хозяин начал готовить приданое для невесты, а вслед за разговором о приданом по вечерам стали проводиться семейные советы, на которых выставлялась различные виды мебели и одежды: что-то получало одобрение, а что-то — отвергалось, сравнивались между собой цвета. За всем этим вниманием к деталям они забыли о старшей сестре, о том, что ей требуется утешение и забота. Даже сама она была вынуждена подражать им, притворяясь довольной, быть такой же, как они — оживлённой и восторженной, и вести бесконечные споры. Но её чувствительная позиция, которая для незнакомого с этой семьёй могла показаться предвестником зла с непредвиденными последствиями, внезапно переменилась, как только мысли всех переключились на подготовку наряда невесты, и потому все взгляды были прикованы к Хадидже. Теперь всеобщие надежды были на неё. Она ждала этого как неизбежности, и просто задыхалась от гнева, взяв эту обязанность на себя. Она не могла отказаться, иначе бы раскрыла свои тайные чувства. Все взгляды устремились к ней; мать поручила ей хорошо обращаться с сестрой, а Аиша поглядела на неё с надеждой и смущением; Фахми же сказал на ухо Аише:
— Тебе не стать настоящей невестой, пока Хадиджа не сошьёт тебе подвенечное платье.
Ясин прокомментировал его слова так:
— Ты прав… Это бесспорная правда.
После таких слов её гнев утих и глубоко погребённые добрые чувства всплыли на поверхность, словно пресная зелёная вода, которую добывают из скрытых в иле семян. Подозрений, которые она питала раньше к причинам такого «поддельного» внимания к своей персоне, она больше не ощущала, ибо чувства подсказывали ей, что это правда, с одной стороны, и потому, что их привлекло её мастерство, сомнений в котором ни у кого не было, с другой. Словно все члены семьи признались ей в том, что она важна для них, и это счастье — что так и не стало её уделом — было не полным без некоторых элементов, в которые она внесёт свой вклад. Таким образом, она согласилась на это с максимальным спокойствием, на какое только была способна в силу своих переживаний.
Неприятные переживания были свойственны этой семье, как и большинству других людей, только они не брали верх над ними, и не делали их злыми, а лишь оседали и застывали. Сюда относилась и склонность их к гневу, подобная способности спирта к возгоранию. Однако очень скоро их гнев затихал, души снова становились безмятежными, а сердца — сострадательными, будто зимние дни в Египте, приносящие тёмные тучи, разражающиеся дождём, а уже спустя час или меньше на гладкой синеве неба тучи расступались и появлялось смеющееся солнышко.
Это, конечно, не означало, что Хадиджа тут же позабыла все свои печали, однако великодушие очистило её душу от скрытой злобы и ненависти. День ото дня она всё меньше порицала Аишу и остальных членов семьи в той же мере, что свою злосчастную долю, пока не сделала её в конце концов мишенью для возмущения и ропота. Судьбина, что так скупо наделила её красотой и постоянно откладывала её замужество, пока ей не исполнилось двадцать лет, расстраивала её страхами и тревогами. В итоге она покорилась ей — как и её мать, Амина, — своей судьбе. Её бурная, унаследованная от отца часть натуры, как и другая часть, сложная, приобретённая в этом окружении, была не в состоянии справиться с такой хромой судьбой. Она нашла прибежище в мирной стороне своего нрава, доставшегося ей от матери, и отдалась во власть участи, как командир, что из-за уловок противника никак не может достичь своей цели, и выбирает естественную неприступную позицию, чтобы закрепить там остатки своего войска, а затем призывает к перемирию. Хадиджа стала жаловаться на своё горе во время молитвы и потаённого разговора с милостивым Господом. По правде говоря, с детских лет она с усердием подражала матери в рвении и соблюдении предписаний ислама, что говорило о бдительности её религиозных чувств, в отличие от Аиши, которая изредка совершала обряды поклонения — лишь в приступе воодушевления, и была неспособна делать это постоянно. Хадиджа всё время удивлялась, сравнивая свою судьбу и судьбу сестры — за всю её искренность в вере горькое возмездие досталось почему-то ей, а благая награда — сестре, при всей небрежности той в поклонении…
— Я оберегаю свою молитву, а она вот никогда не могла соблюдать её и двух дней подряд. Я держу пост весь Рамадан, а она — день или два, а потом делает вид, что постится, тайком пробирается в амбар и набивает себе живот орехами, а когда из пушек возвещают об ифтаре, она первая рвётся к столу, раньше постящихся!..
И даже в том, что касалось красоты, она не могла смириться с тем, что сестра была красивее её, без всяких оговорок и условий. Да, она своё мнение никому не высказывала, но возможно, её сильно впечатляли эти нападки, чтобы заблокировать путь любым доводам. Долго глядела она на себя в зеркало, и в тайне задавалась вопросом: «Аиша, без сомнения, красива, но она худая. Полнота же — половина красоты, а я полная. Полнота моего лица почти что затмевает мой большой нос, и остаётся только заарканить свою судьбу».
И хотя она утратила уверенность в себе во время последней неприятности, хотя раньше ей привычно было отводить душу перед зеркалом, рассуждая о красоте, полноте и судьбе, сейчас ей пришлось привыкать к тому, чтобы рассеивать собственное чувство неуверенности, тревожившее её: точь-в-точь как и все мы, иногда вынужденные обратиться к разуму и логике, чтобы почерпнуть оттуда уверенность — в здравии и в недуге, в счастье и в бедствии, в любви и в ненависти…
Несмотря на свою занятость, Амина, в качестве матери невесты, не забывала о Хадидже. Радость из-за свадьбы её сестры напоминала матери о том, как грустно самой Хадидже. Словно покой, притупляющий боль, которым мы наслаждаемся, и к которому через какое-то время привыкаем. Свадьба Аиши породила у матери старые опасения, связанные с Хадиджей, и потому ради возвращения уверенности она послала Умм Ханафи к шейху Рауфу в Красные Ворота с платком Хадиджи — чтобы тот погадал ей. Женщина вернулась радостная, и объявила своей хозяйке, что шейх ей сказал следующее:
