Вероника Тутенко - Дар кариатид
Самому старшему из пленных, худощавому, с длинными волнистыми седеющими волосами, на вид было около пятидесяти.
Нина случайно поймала его взгляд, веселый и в то же время полный сострадания.
«Все будет хорошо», — говорили эти глаза с прищуром.
Так же ласково и грустно одновременно смотрел на нее отец, когда хотел утешить.
Нина подумала, что, может быть, так же отец смотрит на нее с небес.
Девочка печально улыбнулась французу, чем-то неуловимо напомнившему ей отца. Взгляд пленного придал ей силы.
— Приглянулась ты, Нина, французам, — растянул губы в добродушной улыбке Володя.
Глаза его, обычно серьёзные и грустные, плутовато поблёскивали, как у проказника Ильи.
— Да ну тебя, — смутилась Нина.
На следующее утро Нина уже не плакала, хотя при виде пня, оставшегося от Маруси, слёзы подступили к глазам. Но ещё тяжелее было Наташе, ведь она не могла даже сдвинуться с злосчастного места, где срубили её сестру. Нина, не обращая внимания на ворчание Пауля, первым делом подошла утешить одинокую берёзу.
И снова гнетущие мысли развеял весёлый свист. На фоне неба и леса расцвели одуванчиками жёлтые береты.
Пленный француз, неуловимо напомнивший Нине отца, снова остановил на ней ободряющий взгляд и неожиданно обратился к девочке по имени.
Фразу на русском языке он, вероятно, подготовил специально для неё.
— Ниня, не плачь. Скоро наши придут, — старательно выговаривал он слова.
Девочка улыбнулась в ответ.
Самым удивительным было, что француз откуда-то узнал, как её зовут. Пленных в желтой форме приводили на ремонт дороги из какого-то близлежащего села. Дорога вела вдоль леса полем на Берлин. У всех французов был изможденный вид, но ни голод, ни тяжёлый труд не смогли погасить веселые искорки их в глазах.
Французы снова пели ту же песню.
— И что они веселятся? — хмуро удивлялся Иван.
— Они всегда веселятся, — хмыкнул Володя, довольный своей эрудицией. — Французы.
Это слово, по-видимому, объясняло все, так что Иван не задавал больше вопросов.
Нина с радостным предвкушением ждала каждое утро, когда за деревьями появится солнечный, как поляна в шляпках одуванчиков, строй.
Теперь каждый день для неё начинался с доброго: «Ниня, не плачь. Скоро наши придут». Нина верила французу с отцовскими глазами и ждала, предвкушала, скорее бы уже настало это «скоро». Просветлел и Володя и даже иногда, забываясь под строгим взглядом Пауля, насвистывал знакомую со школы мелодию.
Ремонт дороги пленные закончили в конце августа. Без их всегда веселых голосов терпкая грусть снова расползлась по полю и по лесу.
А вскоре в воздухе запахло сырыми опавшими листьями…
Глава 41
Вошь
Лето отцветало. В запахе цветов и трав сквозила теперь усталость, которой неизбежно полны последние августовские дни.
На Смоленщине они и холодней, и строже, а здесь, в Германии, ещеёдостаточно беспечны, как зрелая, но моложавая и легкомысленная дама.
Шрайбер, как обычно, подкрался из-за деревьев незаметно, хотя в этом не было надобности.
Два немецких мотоцикла, увозивших к немецкой фабрике смерти Фёдора и Марусю, раз и навсегда отпечатались в сознании узников.
Поговаривали, что крематории похожи на ад и, может быть, даже страшней.
Назад из преисподней дороги не было, поэтому никто точно не знал, что там, в аду. Кроме тех, кто разжег это адское пламя. Кроме тех, кто поддерживал его.
О крематориях говорили вполголоса, словно боялись навлечь на себя беду.
Туда мог угодить всякий. Нарочно. Случайно.
Нарочно шел в огонь тот, кому нечего было терять, кого сжигало изнутри пламя ненависти к фашизму. В крематорий отправляли и узниц, забеременевших от немцев. Несколько дней назад Нина слышала, как пани Маришю и паненка Ганнурата испуганным полушёпотом обсуждали один из таких случаев, произошедших где-то в соседнем посёлке. Несколько раз девушки повторяли «ruska». Нина невольно прислушалась и уловила слова «niemiec», «zaszła w ciąże» и «krematorium».
В огонь попадали слишком слабые, слишком старые, слишком юные. Всех тех, кто не хотел или не мог работать на фюрера, ждал огонь.
Его языки, как щупальца гигантского спрута, проникали в подсознание каждого.
Об огне помнили во сне. Помнили за работой. Помнили воскресными вечерами.
Нина часто вспоминала дядю Федора и тетю Марусю.
Сейчас, когда и в сердце, и вокруг воцарилась предосенняя тишина, в которой вот-вот вспыхнет другой огонь, девочка все чаще думала об этих двоих людях. Война сблизила с ними, война и разлучила.
Из девятерых узников уцелело только шестеро…
Нина сосредоточенно очищала кору с дерева и так погрузилась за монотонной работой в грустные мысли, что не заметила, как к ней подошел Шрайбер.
Лесник стоял и смотрел на согнувшуюся над стволом фигурку девушки.
Волосы Нины густые и атласно-черные неукротимым водопадом струились на поясницу, а отдельные непослушные пряди так и норовили упасть на глаза. Девушке приходилось то и дело встряхивать головой, чтобы убрать их со лба. Но это помогало не надолго.
Уже в который раз Нина снова откинула волосы назад, подняла лицо и увидела Шрайбера.
Лесник смотрел на нее и улыбался. По-видимому, он стоял здесь уже давно.
Улыбка его была не веселой и не грустной. Скорее, неопределенной и странной.
Девушка на секунду остановила на хозяине удивленный взгляд, но в улыбке Шрайбера было что-то такое, что заставило ее тут же опустить глаза.
Ствол, над которым она трудилась, был уже почти чистым. Девушка быстро сняла с него остатки коры. Выпрямилась. Стряхнула с платья древесную труху.
Лесник стоял на том же месте и так же смотрел на нее.
— Nina, — плавно и быстро, как лесной хищник семейства кошачьих, подошел он совсем близко к девушке. — Als du nach Deutschland gekommen warst, warst du klein. (Нина, ты когда приехала в Германию, была маленькая).
Шрайбер показал рукой, какого роста была Нина, чтобы она лучше поняла смысл сказанного.
— Und jetzt… O…. А теперь… у-у-у, — лесник одобрительно наклонил голову, а в его взгляде промелькнуло что-то, похожее на восхищение. Но девочка почему-то вдруг ощутила прилив беспокойства и стыд за свою некстати расцветшую, как цветок среди развалин, красоту.
Несмотря на худобу, ее фигура почти уже оформилась, обрела мягкие женские очертания. Упругие полные груди, не стесненные обычными женскими приспособлениями, как вызов, вырисовывались под ветхим серым ситцем платья, сшитого «на вырост».
Девочке захотелось убежать, но хозяин говорил с ней спокойно и ласково, и она только опустила ниже голову.
Непослушная прядь снова соскользнула на лоб, и вдруг рука Шрайбера взметнулась к волосам девушки и так же резко, как начала чертить стремительную траекторию, остановилась на полпути.
Во взгляде хозяина теперь загнанным зверем метался испуг.
Внезапный страх лесника напугал и девушку. Оторопев, она удивленно смотрела на его широко распахнутые от ужаса глаза и указательный палец, направленный ей прямо в лоб.
— Läuse! Läuse! — Шрайьер как будто увидел что-то, что грозило ему неминуемой гибелью.
По пряди, упавшей на лоб девушки, медленно спускалась крупная вошь.
— Gehe zu Berta, meine Frau, — отпрянул лесник. — Sage, sie soll dir schwarze Seife geben.(Иди к моей жене. Скажи, пусть даст тебе черного мыла).
— Прямо сейчас? — обрадовалась Нина.
— Sofort! Сейчас! — раздраженно подтвердил лесник.
Не дожидаясь, пока хозяин передумает, Нина ринулась из леса прочь и, только достигнув Черного замка, перешла на неторопливый шаг.
Лето щедро рассыпало прощальные солнечные улыбки. Нина наслаждалась теплым августовским деньком и улыбалась своим мыслям. Как неожиданно судьба сделала ей подарок. Спасибо, добрая вошка. Спасибо тебе!
А какое лицо было у Шрайбера! Точно не вошку, а льва увидел. Наверное, медведя, того, с которого шкуру снял, меньше испугался, если, конечно, все-таки это он снял со зверя шкуру.
В Лангомарке стояла привычная тишина, так, что, казалось, слышно, как зреют яблоки на деревьях. В этом году они обещали быть особенно сочными и крупными.
Берта, удобно устроившись на подоконнике, сосредоточенно натирала мелом стекла в комнате старшего сына.
«Как странно, — удивилась Нина. — Ведь скоро суббота. Эту работу вполне могла сделать и я».
— Was ist los? (Что случилось?) — беспокойно прокричала Берта, когда Нина еще только подходила к воротам.
Появление узницы в будний день было необычно, даже странно. Не произошло ли что в лесу?
— Мне нужно черное мыло, — к облегчению Берты ответила Нина.
— Schwarze Seife? (Черное мыло?) — не поняла Берта.
Нина кивнула.
— Läause? — испугалась и Берта, торопливо спрыгнула в комнату и через минуту показалась в окне с баночкой черного мыла.
