Вероника Тутенко - Дар кариатид
На её губах плескалась мягкая улыбка, вежливая, обращенная ни к кому и одновременно ко всем сразу. Однотонный бархатный халат цвета морской волны гармонировал с седеющими волосами, уложенными укрощенными волнами.
Такого же цвета была и обувь хозяйки черного замка — мягкие уютные туфли «без зада» на широком низком каблучке.
Нина невольно залюбовалась красивой пожилой фрау и протянула ей торжественно сложенный лист праздничной белизны.
— Herr Schreiber, — назвала она адресанта на всякий случай, чтобы сразу было понятно, от кого записка.
Немка улыбнулась мягче, теплее.
— Danke schön, — поблагодарила немка с той же приветливостью в голосе, с какой протягивала в лесу девочке платье, так что со стороны могло показаться, будто немка разговаривает не с русской узницей, а с юной родственницей добрых знакомых, желанной гостьей.
Наверху снова послышались шаги — тяжелая поступь самого хозяина замка. Услышав голоса, он также медленно, с достоинством, как прогуливался в лесу, спускался по лестнице в полосатой серо-голубой пижаме и ворсистых белых тапках.
Всё с той же улыбкой, интонациями, плещущимися мягкими волнами, фрау рассказала супругу, что девочка пришла с запиской от одного из находящихся в его подчинении баоров.
— Gut, — также, как при встрече в лесу, благодушно, чуть строго кивнул немец и движением головы указал Нине на дверь. — Gehe.
Истуканчики серебристо рассмеялись вслед девочке. Пёс лениво зевнул. Он окончательно убедился: худышка, пахнущая лесом и дымом, не причинит хозяевам вреда.
Глава 40
Жёлтые береты
Берёзы в лесу у Берхерверга были точь-в-точь такими же, как на Смоленщине. Лес был другим, а берёзы родные, русские. Самые старые дубы и сосны, которым уже вынес приговор оценивающий взгляд Пауля, хранили, будто зарытые под корневищами гномами клады, тайны Чёрного замка.
И только берёзы были непричастны к шелестящей интриге. Они беззаботно стелились по ветру, как по волнам, гибкими ветвями.
Всякий раз, когда худощавая, как ветвь, рука Пауля, безапелляционно указывала на белый ствол, у Нины холодело в груди, будто вместе с берёзами вырубали память о доме в её душе, такую же белую, в черных крапинках потерь, зелёную, шумящую, щемящую. Казнить!
Нина стала разговаривать с берёзами, а двоим, высившимся колоннами у беседки даже дала имена. Ту, что потолще и повыше, звали Маруся. Худенькую Нина назвала Наташа. Потом девочка хотела поменять имена местами. Высокая белоствольная красавица была очень похожа на Старую Берёзу у их дома в Козари, и потому назвать дерево хотелось самым родным именем на свете. Но больше на маму была похожа берёзка потройнее, и Нина решила оставить всё как есть.
Когда Пауля не было рядом, Нина разговаривала с Марусей и Наташей, обнимая то одну, то другую. Деревья у беседки стали её подругами. Других у Нины не было. Да, конечно, есть ещё Стефа, большая любительница поболтать и посмеяться, но всё её щебетанье сводится в основанном к милому добряку Феликсу. Хотя, конечно, слушать умильное щебетанье влюблённой куда приятнее, чем терпеть мрачное бормотанье Ивана, который по-прежнему не упускал случая уязвить бывшую соседку по бараку.
Угрюм стал и Володя, но его мрачная молчаливость, прорывавшая время от времени гневными тирадами, была сосредоточенна на немцах. Война лишила его и юности, и родины, и даже возможности сражаться и геройски погибнуть, тесня фашистов обратно к Берлину, где-нибудь на берегу Днепра. На вопросы родных и Нины Володя отвечал скупо, а редкие развернутые фразу начинал обычно со слов «вот наши придут, тогда…»
За «тогда» открывалась другая, счастливая, мирная жизнь, где будут если не подвиги, то, во всяком случае, честный труд на родной земле, где он, хозяин, будет смело ходить с прямой спиной и поднятой головой.
Ильюшке погрузиться в мрачные раздумья не давала природная живость, которую не могли убить никакие испытания. Проворный, как белка, ильюшкин язычок не знал покоя. Даже отец и старший брат смеялись шуткам непоседы. Илья был одного возраста с Ниной, и она всегда была не прочь отвлечься от часто посещавших её грустных мыслей болтовнёй с Ильюшкой. И всё-таки он мальчишка, не всё можно ему рассказать…
Совсем другое дело молчаливые Наташа и Маруся. Они, без сомнения, понимают по-русски, каждое слово…
Нина рассказывала им о том, как хочется домой, и чтобы оба брата вернулись в Козарь невредимыми. О том, как противнючий Курт вечно шпионит за ней, отвлекая от работы. О том, как плохо без мамы и папы одной среди чужих деревьев и людей.
Берёзы отвечали тихим шелестом, а Нина обнимала их по очереди и не могла сдержать слёз благодарности.
«Совсем девка умом тронулась», — крутил Иван у виска, видя Нину обвивающей руками белый ствол.
Такие мысли закрались и в голову Пауля, когда он указал длинными пальцами с аккуратно подстриженными ногтями на Марусю. Казнить!
Сколько раз уже старые деревья шли под пилу и топор, но никогда ещё русская девочка не бросалась к дереву, как к умирающему близкому человеку, с рыданиями.
Нина плакала и не могла успокоиться, как не пытался заболтать и рассмешить Илья, как ни взывал к мужеству Володя. Даже Пауль как-то съёжился от её безутешности, почувствовав, что почему-то именно он стал причиной внезапного горя странной русской девочки, оплакивающей берёзу.
Стук топора /с поваленного дерева обрубали сучки/ отдавался в душе Нины ударами молотка, будто забивали крышку гроба. И казалось вот-вот снова появятся в дорожной неизвестности два больших мотоцикла. Но вместо кузнечикового треска мотора лес наполнил бодрый свист и пение.
— «Soleil», — значит «солнце» по-французски, — ожил вдруг Володя. — Был у нас один учитель…
— Откуда ты знаешь? — удивилась Нина.
— Знаю, — загадочно понизил голос Володя. — Мы в школе хоть и немецкий учли, а французский я немного тоже знаю. Был у нас учитель один. Стихи нам читал по-французски.
Володя замолчал, погрузился в воспоминания.
— Тот, что про звёзды рассказывал? — вспомнила Нина давний разговор бессонной ночью в Бреслау.
— Не-ет, — замотал головой Володя. — Другой. Учитель пения, очень французские песни любил.
На дороге показались певшие — пленные в темно-желтой форме.
— Французы, — довольно повел головой с торжеством во взгляде Володя «Ну, что я вам говорил!». — У них такие береты — жёлтые.
Но не только по форме каким-то неуловимым шестым чувством пленники и узники Германии с полувзгляда догадывались, кто откуда. С полуслова понимали друг друга, как будто все языки мира вдруг непостижимым образом слились в один праязык.
Нина уже не плакала, хотя на щеках её ещё не высохли слёзы. Глаза её теперь были удивлённо распахнуты.
Французы одни насвистывали, другие — напевали веселую мелодию, в которой, как солнце, сверкала надежда на победу.
Ami entends-tu
Le vol noir des
corbeaux
Sur nos plaines.
Ami entends-tu
Les cris sourds du pays
Qu'on enchaÎne,
Ohé partisans
Ouvriers et paisans
C'est l'alarme!
Ce soir l'ennemi
ConnaÎtra le prix du
sang
Et des larmes…
Montez de la mine
Descendez des
collines,
Camarades.
Sortez de la paille
Les fusils, la mitraille,
Les grenades.
Ohé! Les tueurs
A la balle et au
couteau
Tuez vite!
Ohé! saboteurs
Attention à ton
fardeau…
Dynamite…
C'est nous qui brisons
Les barreaux des
prisons
Pour nos freres.
La haine a nos
trousses
Et la faim qui nous
pousse.
La misere.
Il y a des pays
Ou les gens au creux
Des lits.
Font des reves.
Isi, nous vois-tu
Nous on marche et
Nous on tue
Nous on creve…
Ici, chacun sait
Ce qu'il veut, ce qu'il
fait
Quand il passé
Ami, si tu tombes,
Un ami sort de l'ombre
A ta place.
Demain du sang noir
Sechera au grand
Soleil
Sur les routes.
Chantez compagnons,
Dans la nuit, la liberte
Nous ecoute…
Ami, entends-tu
Les cris sourds du pays
qu'on
Enchaine!..
Ami, entends-tu
Le vol noir des
corbeaux sur nos
Plaines!..
Беспечные голоса, в котором непостижимым образом не чувствовалось ни дыма войны, ни усталости, наполнили прозрачный июньский воздух.
Желтых беретов было около двадцати. Пленных конвоировали пятеро немцев. Рядом настороженно водили носом по сторонам две молодые овчарки.
Гулкое утро игриво разбрасывало солнечные брызги и обещало еще один день без слезинки дождя, один из тех, когда хочется мчаться, не важно куда, на резвом коне, остановиться где-нибудь в душистом поле у реки и собирать охапками цветы и травы. Но узникам утренняя благодать сулила только сменяющие друг друга часы изнурительной работы.
На чужбине даже воздух кажется другим, не прозрачным, неощутимым, потому что естественным, а ощутимым, почти инородным.
