Иван Фирсов - Гангутское сражение. Морская сила
Только что вернулся из похода к Ревелю второй флагман, вице-адмирал Лилье.
— Он сказывал, будто бы у русских в Ревеле великая эскадра, — вспоминал датчанин, — а еще тот вице-адмирал передал, будто приезжал к нему царский молодец с каким-то письмом.
Апраксин встрепенулся. «Знать, Петр Лексеич на шведа наседает».
— Откуда прознал сие?
— На вахте стоял тогда, на юте, мерил ветер. А после мне дружок, вестовой матрос адмирала, передал.
Второй дезертир, парусный матрос Мейнгарт Пе-тик, родом из Ганновера, рассказывал, что слышал, будто на Аландах эскадра адмирала Таубе томится в безделье.
— Кто тебе поведал? — поинтересовался Апраксин.
— Шхербот[34] приходил с письмом флагмана Таубе. Я с матросами перекинулся новостями. У них там с прокормлением лучше, чем у Ганге, и повеселее. Девок вдосталь.
Апраксин растянул губы в улыбке: «Кому — што».
— Как с парусами управлялся?
Матрос ответил без обиняков:
— На марселе всю жизнь, от боцмана пинков неполучал.
— Ну, ступай, поразмысли. Похочешь на русский фрегат, примем. Чарку каждый день поимеешь.
До Твермине рукой подать, остается две-три мили. Пора все разведать на месте.
Кого послать? Капитан Георгий способен, глазастый, земляк Змаевича, далматинец. У него отряд скампавей.
— Бери три скампавей. Ночи-то светлые, за полночь проберешься к Твермине, а оттуда скрытно к Гангуту. Пересчитай корабли. Запомни позицию.
Два дня прошло в томительном ожидании. На галерах и скампавеях экипажи не сидели без дела, работа кипела от зари до зари. Подходили берегом полки и батальоны дивизии Голицына, грузились на скампавей. Мало кто из солдат бывал прежде на судах. По шатким сходням, держась за веревочные ограждения, с дрожью в коленях входили гренадеры на морские посудины. Кое-кто тоскливо озирался на твердый берег, другие балагурили, не выдавая страха. Как-никак, кругом водица.
«В 26-й день, хотя сколько возможно трудились, однако ж не могли исправиться пересаживанием на скампавеи людей и для того умедлили до 27 числа и ожидали ведомости от капитана Георгия. Того же числа перед вечером капитан Георгий прибыл и рапортовал, что он видел неприятельские корабли, стоящие близ Гангута».
— Все как есть, господин генерал-адмирал, — Георгий протянул Апраксину помятый лист бумаги, — протянулись шведы цепочкой поперек проходу у Гангута.
Отпустив капитана, Апраксин расправил бумагу. Непросто шведа одолеть. А надобно. Сколь годков пробиваемся, а здесь застопорились. Без оного Ганге к Ботникусу не пробиться. Запросить бы подмогу от дацкого короля. У них добротные кораблики и матросы дюжие. А то враз бы ударить государю с моря парусным флотом, нам же из шхер пойти на абордаж. А может, с берега пушками отогнать Ватранга пода-лее в море, тем временем шхерами пробраться вдоль берега?
Все эти мысли, одна за другой, возникали в сознании Апраксина, и все размышления, сводились к тому, что далековато до контр-адмирала Петра Михайлова, а без совета с ним не обойтись.
Не откладывая начал излагать свои соображения. Перво-наперво напомнил прежний довод — «пройти да Абова близь берегов ни по которому образу немоч-но, разве велишь итти самым морем мимо всей линии неприятельской; того, ежели тихой погоды не будет, учинить не чаем». И снова пытался уцепиться за «союзника», — «ежели возможно призвать датчан, хотя бы не за малые деньги, то б истинно флот неприятельский весьма пропасть мог», и последняя надежда на самих себя: «а ежели сего сделать неможно, то не изволите ли с своим флотом приблизиться к нам… к тому б времени все мы близь неприятеля во всякой готовности встали за малую милю и через Божию помощь надеяться мочно неприятелю убыток учинить и флоту российскому получить славу…».
Не откладывая до утра, генерал-адмирал снарядил бригантину и отправил донесение «царскому величеству» в Ревель…
А там, определив на случай боя с неприятелем линию баталии, Петр принялся за корабли-«приемыши». Из Кроншлота подвозили для них пушки и припасы, собирали в Петербурге по верфям знающих матросов и крепких здоровьем молодых солдат.
Для обустройства «приемышей» Петр задействовал Наума Сенявина и молодого лейтенанта Конона Зотова.
Зотов не так давно привел в Ревель из Пярну купленный Салтыковым 50-пушечный корабль «Перл», построенный в Англии. Его привел в Пярну английский капитан еще глубокой осенью, но ледяной панцирь уже сковал Финский залив. Чтобы не держать англичан, Петр отправил Конона принять у них «Перл».
— Гляди, сей жемчуг обследуй добротно, тебе ведомы аглицкие проделки, ты един у нас по-свойски общаешься с ними.
С Кононом Зотовым у царя давно сложились добропорядочные отношения.
Его отца, своего первого наставника в детстве, дьяка Никиту Зотова, царь сделал главным фискалом, возвел в графское достоинство, но не только это сблизило бывшего дьяка и царя.
С юных лет привилось Петру страстное влечение к Бахусу. В этом деле Никита Зотов четверть века составлял ему компанию. Ныне во «всепьянейшем синоде» царь числился «протодиаконом», а Никита был «всепьянейшим патриархом».
Многое дозволяется по «пьяной лавочке», но в обращении с царем никто, кроме Никиты Зотова, не позволял себе лишнего. Безотчетно, душевно располагался царь к Никите и перенес свои симпатии на его детей.
За казенный счет отправил учиться уму-разуму за границу трех сыновей Никиты — Василия, Ивана и Конона. Первыми отправились за рубеж старшие братья, преуспели в науках. Иван в совершенстве овладел французским языком, изучил быт французов, ездил в Париж с посольством Андрея Матвеева. Бригадиру Василию царь доверял важное дело. Младшего, Конона, 14-ти лет от роду, царь отправил в Англию обучаться морскому делу за казенный счет.
Прикоснувшись к морской стезе, за три года Ко-нон «прикипел» к морю и запросил разрешения у отца остаться в английском флоте, дабы в совершенстве овладеть сложной наукой и практикой в мореходстве.
Прочитав письмо Конона, царь восхищенно произнес:
— Первого охотника зрю, который по доброй воле на любое мое дело морское просится.
Тут же были наполнены кубки венгерским, и Петр выпил за здоровье первого охотника. Восемь лет осваивал это дело Конон на английском и голландском флоте, встречался не раз с Федором Салтыковым, помогал ему. На десяток лет моложе Наума Сенявина, он действовал теперь с ним рука об руку…
Получив депешу от Апраксина, царь немедля собрал консилиум флагманов и капитанов.
Расхаживая по каюте, контр-адмирал Петр Михайлов рассуждал вслух:
— В первой стычке Лилье хвост показал. — Петр ухмыльнулся, сдвинул брови. — Ныне эстафета получена генерал-адмирала. На Гангуте адмирал Ватранг крепко уперся. Сие вам ведомо, полторы дюжины кораблей линейных да фрегаты и шхерботы.
Петр остановился, взглядом окинул собравшихся:
— Генерал-адмирал сетует, что без флота корабельного ему не пройти с галерами, потому пытает наперво устроить диверсию нашим флотом корабельным супротив шведов у Гангута. Кое мнение господ флагманов и капитанов?
В каюте воцарилась тишина, а Петр, усмехаясь, кивнул Шелтингу: «Начинай, мол».
Почин значит многое. Казалось, Шелтинг, который еще в прошлую кампанию упрекал в трусости Крюйса, выскажется за то, чтобы «азардировать»…
— Господин контр-адмирал знает, что половина наших кораблей годится только едва пройти под парусами. Нет пушек, нет ядер, нет пороха, нет канониров. — Шелтинг бросил взгляд на притихших капитанов. — Другая часть капитанов не всегда смыслит сигналы флагмана.
Только накануне Петр выводил корабли из бухты, пробовал начать осмысленные маневры, но большая часть капитанов действовали неумело. Как понял царь, на кораблях долго мешкали из-за плохого знания капитанами русского языка. То, что сходило с рук в обычном походе, в бою приведет к поражению.
— Потому, — заключил Шелтинг, — считаю прежде времени совершать диверсию против неприятеля, который столетия плавает по морям.
Петр молча, взглядом, поднял сначала Сиверса, потом каждого капитана. Все они в той или иной манере соглашались с мнением капитан-командора Шелтинга.
Последним встал лейтенант Конон Зотов:
— По уставу флота аглицкого, азардировать под парусами супротив эскадры на якорях есть превосходство. Но то касаемо сил равных. У нас же скудно и в людях, и в пушках, — Конон развел руками, — потому смысла нет, погубим дело.
«Знатно рассуждает», — подумал Петр и кивнул секретарю Макарову:
— Сие внеси в протокол. Диверсия невозможна.
Петр отыскал глазами в углу, на конторке, потухшую трубку, вышел на балкон, выколотил, набил табаком и закурил. В каюте капитаны задвигали принесенными стульями, заскрипели на диване, начали перешептываться, но царь, видимо, еще не все высказал. Раскурив трубку, он вновь заговорил:
