Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
— Прости, Аэций, — говорит он тихо и, качаясь на ходу, покидает таблин.
Как только он исчез за порогом, патриций протянул руку Леону:
— По правде достоин ты того, чего удостоился, святой муж апостольский…
Диакон смотрит на него удивленным, вопрошающим взглядом.
— Клянусь святыми Юстом и Пастором, что не шучу… ты меня нарекаешь…
Аэций улыбается.
— У меня есть для тебя новость, Леон… Я получил ее час назад… из Рима прибыла галера…
— Давно не был я в Риме… Но из Равенны и я кое-что привез для тебя, господин…
— Что же это такое, муж апостольский? — с сильно бьющимся сердцем спрашивает патриций.
Леон хмурит брови.
— Ты шутишь надо мной или над священным саном, сиятельный, — говорит он с горечью.
— Клянусь святыми Юстом и Пастором, что не шучу… Посланцы из Рима привезли весть, что навеки закрыл глаза епископ Ксист…
Диакон прячет лицо в ладони.
— Действительно, моя новость не такая, Аэций, — говорит он глухим голосом и опускается на колени.
Рука патриция опускается на плечо диакона.
— И еще сказали посланцы, что народ Рима в третий день перед октябрьскими календами выбрал себе нового пастыря… Леона, сына Квинциана…
Он был уверен, что диакон, охваченный радостным изумлением, тут же поднимется на ноги. Но Леон не шелохнулся. Только губы его шептали что-то… быстро… долго… Наконец он поднял к Аэцию полное сосредоточенности, залитое слезами лицо.
— Я же только диакон, — сказал он. — Даже еще не помазан в священники… Не знаю… можно ли мне… Столько есть выше меня священнослужителей… более достойных…
— И ты еще колеблешься, Леон?! — воскликнул удивленно Аэций. — Ведь только от тебя зависит, чтобы завтра же тебя помазал Хиларий Арелатский… И не будь ты таким скромным, как отшельник… Патриций империи говорит тебе: нет более достойного, чем ты! Право, Леон, скажи сам, разве не лучше для римской церкви, когда пастырем ее будет муж, которого патриций империи хотел бы назвать своим другом?.. Насколько бы легче тогда было править…
Молниеносно поднялся с колен Леон.
— Леон, сын Квинциана, с радостью назовет сына Гауденция, последний римский щит, своим другом, — сказал он гордо, — но Papa Romanus[87] слуга слуг божьих, не нуждается в дружбе земных владык, чтобы достойно свершать свое правление…
Изумлению Аэция, казалось, не было границ.
— Это что же, апостольский муж?.. Уж не думаешь ли ты, что дружба патриция защитит Рим от страшного соперничества любимцев двора, архиепископов Равенны?..
— Столица святого Петра не боится никакого соперничества!..
— Но, Леон, столица святого Петра — это Антиохия… — начал было Аэций, смущенный улыбкой высокомерного превосходства, которая заиграла в уголках рта нового епископа Рима, и вместо того, чтобы рассердиться, подумал: «Может, я и впрямь что-то напутал», — и вдруг, припомнив что-то, спросил несколько дрожащим голосом: — А какая у тебя для меня новость, епископ?..
Леон улыбнулся.
— Я знаю, что Пелагия, несмотря на всю свою набожность, питала грешные опасения, что это в наказание за то, что она отвергла учение Ария, бог отказывает вам в ребенке, а может быть, и навсегда сделал лоно ее бесплодным… Теперь уже кончились эти опасения… Ты отец, Аэций…
Большие сильные пальцы судорожно впились в край одежды Леона. Но полуоткрытые губы не смели задать вопрос. Только расширенные глаза молили о милости… о милосердии… о чуде…
— У тебя сын, Аэций, — сказал епископ Рима.
И протянул спешащие помочь руки.
Вершина величия
Послы чувствуют, что Аэций уловил замешательство, которое после его приветственных слов тут же отразилось на их лицах, а у трех-четырех даже перешло в смятение, почти тревогу — они делают героические усилия, чтобы придать своим лицам выражение торжественной сосредоточенности и величественного спокойствия. Только напрасно… Ибо хоть их нынешний государь и повелитель, наследник и сокровище бога света Ахурамазды, лучистоликий царь царей Ездегерд не такой грозный и не так скор рубить головы и распинать, как покойный его родитель Варан Гор, Дикая Душа, но ведь наверняка и он не пощадит послов, которые навлекли позор на своего государя и на свою страну, сразу же проявив в приветственной речи полное незнание отношений, которые царят в империи ромаев. Правда, еще наварх галеры, которой они плыли, пытался им объяснить, что они заблуждаются, но они думали, что он либо пьян, либо издевается над ними… И хотя в Классииском порту приветствующий их magister officiorum подтвердил всем своим авторитетом правоту слов моряка, было уже поздно… уже некогда было менять торжественный церемониал… Что же теперь будет с ними, когда они вернутся в Персию?.. При одной мысли об этом они млеют от страха… Но ведь они же не виноваты, виноват глава царского совета, который отправлял посольство и давал им наказы и предписания. Это его долг знать, как, собственно, делится правление в государстве ромаев и кому принадлежит власть на Западе!.. И его они сразу же обвинят перед лучистоликим царем царей: ведь тот, кто отправляет в чужие страны посольства, должен знать об этих странах все в точности. А значит, и о том, что у западной половины империи ромаев есть свой государь из той же династии, что и император Востока… Ему нельзя об этом не знать или забывать, несмотря на то, что вся Персия, не исключая царя царей, убеждена, что владыкой ромайского Запада, соправителем Феодосия является не кто иной, как только самодержавный, хотя и не носящий диадемы или пурпура, император Аэций…
Правда, о Валентиниане, внуке Феодосия Первого, в царстве Сассанидов также что-то слышали, но ведь послы были уверены, что этот незадачливый царевич — как дошло до них — давно уже вместе со своей матерью лишен трона Аэцием, и даже с согласия Феодосия Второго!.. Поэтому как гром ударила весть, что государем и правителем Запада и вторым цезарем Феодосия является Валентиниан, третий император этого же имени, и ему прежде всего должны они принести дары и привет от шаха Ездегерда. Они не знали, что и делать… В одной приветственной речи, которую они приготовили на основе рукописи, набросанной самым прославленным писателем Персии, не только через каждые пять слов повторялось имя Аэция, тонущее в обилии цветистых эпитетов, которые могли относиться только к нему, но и особенно подчеркивались все его величайшие победы и стихами прославляемые добродетели его родителей… Выхода не было, оставалось только делать вид, что они по-прежнему ничего не знают о Валентиниане… Оставалось рассчитывать на то, что, может быть, окружающие патриция сановники не вникнут по-настоящему в приветственную речь, тем более что в переводе на язык римлян решено было опустить все монаршьи титулы и упоминание о власти, о кесаре без короны, о родстве с Феодосием… Одновременно, по совету начальника канцелярии, поспешно готовили перевод якобы имевшейся у них речи в честь императора Валентиниана. Так что, решили послы, все как-нибудь образуется… Тем большее охватило их замешательство, когда сирийский переводчик, с трудом сдерживая улыбку, перевел им слова Аэция:
— Приветствую вас, послы могущественного и великого короля, единственного, кого бессмертные кесари Рима могут назвать своим братом. Приветствую и благодарю за столь прекрасное и столь для меня лестное приветствие… Воистину, не ожидал я, что царь царей столько знает о скромном императорском слуге и так о нем помнит…
Окружение патриция с трудом сдерживало веселье, а одновременно всех этих товарищей и соратников Аэция распирала радость и гордость при мысли, какой славой пользуется в далеких странах их военачальник и благодетель. Один только префект претория Патерий гневно стиснул зубы: оскорбление величия налицо, и если Аэций не согласится в ближайшие дни отправить в Персию официально — подписанное им самим — письмо с жалобой и возмущением, то будет еще одно доказательство того, что он сознательно стремится принизить достоинство священной особы императора…
Думая так, Патерий не ожидал, что через минуту получит еще одно подтверждение этому: Аэций какое-то время с улыбкой смотрел на послов, на их встревоженные лица, необычные одеяния, причудливые, дугой загнутые мечи и наконец сказал:
— Еще раз благодарю царя царей и вас, достойные мужи… Поистине редкое проявление добродетели: воздавание почестей в порядке заслуг… А теперь благоволите отправиться в Лавровый дворец и преклониться перед тем, кто носит пурпур и диадему римских кесарей…
И тут же добавил озабоченно:
— Буду счастлив, если узнаю, что в дороге с вами не случилась никакая беда…
Нет, почему же, беда у них была. Уже в западной части Ионийского моря на галеру, на которую они сели в Александрии, напали три пиратских корабля, как потом оказалось — вандальских. Так что послам грозила неминуемая гибель — вандалы уже взбирались на палубу, когда вдруг с юга, как будто из-под воды, вынырнули, налетели четыре быстрые галеры… наскочили на пиратов… два их корабля потопили вместе со всей командой, третий захватили в рукопашном бою, после чего спасители исчезли так же быстро, как и появились… Послы успели только заметить золотые римские орлы на палубах и перекинуться несколькими словами с молодым предводителем. Он расспросил, кто они такие, куда едут, а на прощанье, когда спросили его имя («чтобы знать, за кого молиться перед Ахурамаздой»), ответил с улыбкой:
