Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
Аэций смотрел на него уже без гнева, но с презрением и почти снисходительно.
— И это римлянин?! — воскликнул он голосом, полным издевки и горечи. — Посессор, сенатор и префект претория?! Поистине, как же еще может существовать Рим, и империя, и римский мир, если так разговаривают высшие императорские сановники?! Действительно, трудно поверить, Мецилий: неужели ты искренне хотел бы, чтобы над этим вот Арелатом, над Нарбоном, над Битуригией и твоими родными Арвернами простирал свою власть вестготский король, отторгнув их от единой Римской империи?
— Наоборот, Аэций… я ничего так не хочу, как вернуть империи Толозу, Новампопуланию и Аквитанию…
— Ты говоришь, как ребенок, сиятельный префект… как ребенок, у которого мячик упал в воду и который стоит на берегу, плача и вздыхая. Чтобы вернуть то, что у нас отняли варвары, требуется много жертв, крови, убийств, борьбы, уничтожений. И только действуя так, как Литорий, которого ты называешь жестоким и бесчеловечным, можно осуществить твои чаяния…
— Не только, Аэций… взгляни вот сюда налево…
Западную стену приемной комнаты претория украшала гипсовая группа: римский легионер в полном облачении времен Цезаря дружески пожимал локоть благожелательно улыбающегося галла с длинными, вислыми усами, в колючем шлеме на голове, в широких штанах на больших, толстых ногах, с огромным мечом в одной руке и продолговатым щитом — в другой.
— Вот другой способ, не по Литорию, — воскликнул Авит. — Разве не сражался Рим насмерть с галлами, Аэций?. А теперь разве сражается?.. Нет. Ведь и я галл… и твой комес Вит… и Аполлинарий… и Домиций… Мы живем, и не надо было ни нас, ни отцов, ни дедов наших истреблять огнем и мечом, чтобы навеки неразрывно соединить Галлию с Римом и римским миром. Это же можно сделать и с готами, Аэций… и право же, это единственное, что можно сделать, ведь весь народ все равно не перебьешь. Да, Аэций, вот настоящий римский мир. Какова же его цель?.. Уничтожить насилие, грабительство и дикий обычай, и всюду, где до сих пор господствовала только война, нести власть римского права.
Аэций усмехнулся.
— А когда во всем мире воцарится pax romana, то и войны навсегда кончатся?..
— Навсегда.
— А что будут делать те, которые лишь для того и живут, чтобы воевать?.. Что, например, будут делать гунны?.. Неужели и их дикость и воинственность укротит благословенный римский мир?..
У Авита загорелись глаза.
— А ты можешь приручить пантеру или волка, Аэций! — воскликнул он с величайшим волнением. — Ты спрашиваешь, что будут делать те, кто лишь для того живет, чтобы воевать?.. О, Аэций, им хватит работы: можно обработать любое поле, но сначала надо вырвать сорную траву. Вот они и будут уничтожать сорняк: диких, жестоких, не способных к приручению… бешеных двуногих зверей — гуннов!.. Да, Аэций… двуногие звери — это не люди!.. Взгляни на гота и на гунна… Разве германский варвар не больше похож на римлянина, чем гунн вообще на человека?.. Ты знаешь их нравы, обычаи, хорошо знаешь эти корявые тела… раскосые глаза, ни на чьи больше не похожие… эти обезьяньи лица… Твоя достойнейшая супруга, дочь Карпилия, происходила из готского народа… Разве она была тебе мерзка в постели?.. Разве ты стыдился показаться с нею на форуме?! А вот на гуннской женщине ты никогда бы не женился, Аэций, как лев не женился бы на верблюдице или гиене… Готы и римляне — это далекие родичи, только не поладившие, Исав и Иаков… Исаак и Измаил… Но гунны — это даже не далекие родичи… это лемуры… это демоны в якобы человеческих телах…
«Изрядно, видимо, они у тебя пограбили владения», — раздраженно думает Аэций и говорит:
— Что же касается войны с готами…
— Лучше не надо о войне… не будем терять времени, — все еще взволнованно восклицает Авит. — Я знаю, чего ты хочешь от меня… Сегодня же я отправляюсь в Толозу, но ты вновь признаешь за Теодорихом все то, что было после Колубрарской битвы…
Аэций удивленно смотрит на него.
— Ты думаешь, что он не потребует большего?.
Авит пожимает плечами.
— Из-за клочка Второй Аквитании мы спорить не станем… но больше я не дам ему ничего…
Аэций хочет подать ему руку. Он уже было протянул вперед пальцы. Но раздумал.
Меробауд громко читает новую оду. Марцеллин время от времени сдерживается, чтобы не взорваться: что за варварские обороты!.. Какая небрежная метрика!.. Разве можно таким образом пользоваться зевгмой и анафорой?! Аэций даже не притворяется, что слушает: ода воспевает пятидесятую годовщину его рождения, но до этого дня еще далеко, — Авит же все еще не вернулся и не прислал никакого известия. Загребая большими ступнями разноцветные плиты мозаичного пола, патриций в сотый раз меряет быстрым шагом просторный таблин. Неожиданно он останавливается. За дверью слышны голоса.
— Это что, сиятельный префект вернулся? — спрашивает он торопливо у вбежавших в таблин людей.
— Нет… это гонец прибыл из Италии… Горе империи! Горе правоверным! Дерзкий Гензерих вторгся в Проконсульскую провинцию, четырнадцатого перед октябрьскими календами занял Карфаген… Святого епископа Квотвультдея без весел и пищи вытолкнул в лодке в море, на верную смерть… Но бог опекал апостольского мужа… прибил его к италийскому берегу…
Марцеллин и Меробауд вскакивают.
— Передадите префекту, что я уехал, — спокойно говорит Аэций охваченной страхом толпе, уже заполнившей таблин.
— Куда, сиятельный?..
— В Италию.
7В перистиле ожидают посланцы Сигизвульта. Главнокомандующий торопит патриция, чтобы тот как можно скорее ехал в Неаполь. Вот уже тридцать лет, со времен нашествия Алариха, не грозила Италии такая страшная опасность, как ныне. Вся восточная Африка — Проконсульская провинция и Бизацена, не говоря уже об остатках Нумидии — захвачена вандалами. Их корабли не только нападают на плывущие из Испании и из Восточной империи галеры, но и появляются уже у самых италийских берегов. В Сицилии Гензерих осадил Лилибей и перебрасывает из Африки все новые и новые войска. В любую минуту он двинется к Италии. Правда, Аэций тоже перебросил через Альпы почти все галльские легионы, но они еще тянутся под Медиоланом и Равенной; а у Сигизвульта нет даже половины италийских войск: нет ничего, кроме трех палатинских легионов и одиннадцати ауксиларных, а что это по сравнению со страшным Гензерихом?… Сигизвульт вот уже две недели ожидает прибытия патриция в Неаполь: Аэций был в Риме и вот снова вернулся в Равенну! Посланцы имеют приказ на коленях молить патриция, чтобы он не медля — не ожидая завтрака — сел на коня и отправился в Камианью. Но вот они уже час стоят в перистиле, и их все еще не допустили к патрицию… Их охватывает раздражение. Что может делать Аэций?.. Им говорят, что он закрылся в библиотеке с Вегецием Ренатом. В действительности же Ренат с раннего утра не покидал еще ни на минуту священный дворец, где читал императору новые главы своей книги о военном искусстве, а патриций даже не заглядывал сегодня в библиотеку. Только что он вернулся из Классийского порта, где осмотрел с Марпеллином корабли, на которых собирался перевезти из Иллирии вспомогательные войска, направленные на помощь Западной империи Феодосией — императором Восточной империи, и тут же, выскочив из колесницы, быстрым шагом, почти бегом устремился к гинекею. Ему сказали, что Пелагия одна в маленьком садике. Действительно, она была там, прохаживалась по солнечной стороне, глубоко погружая ноги в мягкий, сильно нагретый лучами песок. Это напоминало ей детство… Африку… Думая об Африке, она отнюдь не испытывала радостных чувств: вот она и потеряла все. Вандалы захватили достояние Пелагиев — ничего у ней не осталось. Но, увидев Аэция, она просветлела. Когда он подскочил к ней, весь дрожа от лихорадочного любопытства и тревожного волнения, она не могла не улыбнуться, хотя и опустила стыдливо глаза к земле…
— Это правда?.. — спросил он дрожащим, тихим, пресекшимся голосом.
Она кивнула. Тяжело дыша, сжимая и разжимая кулаки, он долго испытующе смотрел ей в глаза… Потом опустил взгляд ниже. Она почувствовала, что ее заливает волна горячего румянца.
— Еще рано, чтобы что-то сказать… — еле смогла она прошептать и закрыла лицо руками.
Аэний с минуту стоял неподвижно, громко хватая воздух широко раскрытым ртом. И вдруг с преобразившимся до неузнаваемости лицом упал на землю… той самой рукой, которая некогда била Пелагию по лицу, по плечам, но спине, извлек из песка теплую темную ступню и, прильнув трясущимися губами к длинным, узким пальцам, хрипло крикнул: — Счастье! Счастье!
8— Примиритесь! — говорит диакон Леон.
Аэций не перестает барабанить пальцами по краю мраморной плиты круглого стола. Альбин Соммер гневно пожимает плечами. К чему это мудрый диакон делает из себя и из них комедиантов?.. Ведь еще до полудня он предложил каждому по отдельности подробные условия примирения и получил согласие обоих: префект претория остается на своем месте, но не будет с этого времени вникать в отношения между патрицием и поселившимися в Галлии федератами. Сформулированное таким образом примирение было, собственно, еще одной победой Аэция: местная гражданская власть, согласно с его желанием, утрачивала всякое влияние на раздел императорских земель среди варваров; но в полнейшем отстранении Соммера Аэций отнюдь не был заинтересован. Ведь еще не заглохли отголоски внезапной отставки предыдущего префекта, Авита, зачем же вызывать новое брожение умов столь быстрым устранением его преемника?! Почетная отставка, влекущая за собою окончательное развеяние всяких надежд на столь желанную италийскую префектуру, так пугала Соммера, что он принял все условия, предложенные Леоном, и даже согласился на встречу с Аэцием. Правда, он так был раздражен и уязвлен, что любой пустяк мог легко вывести его из равновесия, и именно торжественно произнесенные диаконом слова: «Примиритесь» — оказались этим пустяком… «Если уж Леон так этого хочет, будет ему комедия, не хуже, чем в театре Бальба», — подумал с досадой Соммер и, отлично выражая удивление, воскликнул:
