Скала альбатросов - Альберони Роза Джанетта

Чье-то громкое чихание нарушило тишину. Взгляды присутствующих обратились к Гвидо Горани. Горани был самым знаменитым хроникером в Ломбардии [36]. В последние годы Веноза приглашал его к себе, чтобы тот записывал его мемуары, воспоминания о разных любопытных эпизодах из его собственной жизни, а также из жизни самых известных людей в Милане, особенно постоянных посетителей знаменитого театрального кафе возле театра «Ла Скала». Журналист извлек из кармана платок, шумно высморкался и опять принялся за пирожное.

— Не хотите высказать свое мнение? — поинтересовался Джулио.

Гвидо аккуратно вытер пальцы носовым платком и покачал головой:

— Нет, могу только заметить, граф, что завтрак — превосходный!

Рядом с ним в кресле с подлокотниками сидел Андреа Аппиани. С тех пор как художник вернулся с Тремити, он почти все время проводил у Джулио, работая над его портретом. Пока граф позировал, он рассказывал ему о Неаполе, о Тремити и о портрете Арианны. Он так часто и с таким восторгом говорил об этой своей картине, что Джулио пожелал непременно увидеть полотно. Он коллекционировал произведения изобразительного искусства. Он пожелал, чтобы центром его дома стала галерея, в которой он намеревался разместить свою коллекцию живописи и скульптуры. Во всех коридорах, в вестибюле были предусмотрены ниши для статуй. Но этого графу казалось недостаточно. В особняке имелись отдельные залы богинь и героев, залы для бюстов исторических персонажей и для полотен с батальными сценами. Искусство составляло весь смысл жизни Венозы.

Джулио догадался, почему Аппиани так часто вспоминал о своем портрете Арианны. Художник не мог смириться с тем, что его работа навсегда останется заточенной в станах аббатства на Тремити и будет радовать лишь нескольких монахов да монсиньора Дзолу.

— Это самый замечательный портрет из всех, что я написал за свою жизнь, — не раз повторял художник.

Однако Джулио пока скрывал от него, что портрет этот уже принадлежит ему. Пожалуй, сегодня он раскроет ему эту тайну, подумал граф, глядя на Аппиани. Сегодня утром художник выглядел уж очень скучным.

Джулио опять взглянул на себя в зеркало и нахмурился. Парикмахер и портной затаили дыхание. Каждый из них надеялся, что недовольство вызвано работой другого. Мало того, что Джулио мог приобрести несколько понравившихся ему фраков и оплатить новую прическу. Граф слыл законодателем моды в Милане, а значит, его примеру последовали бы прочие представители высшего света.

— Не покупайте этот фрак, — рассеянно произнес Томмазо Серпье-ри, граф Мерате, высокий рыжеволосый молодой человек с огромными карими глазами, орлиным носом и пухлыми губами. Широкие бакенбарды обрамляли его юное, волевое лицо — самый молодой и самый интересный из друзей Джулио. Немало споров из-за него случилось между миланскими дамами. Он стоял по другую сторону сверкающего стола красного дерева, уставленного серебряными блюдами с яствами.

— Синьор граф, — поспешил вмешаться портной, — уверяю вас, это последний крик моды, дошедший из Парижа. Вы первый, кому я показываю такой фрак.

— Знаю, — сказал Джулио, — но идет ли он мне?

— Дорогой мой, очень идет, и вы отлично это видите, — вступился за портного маркиз Андреа Кальдерара, грузный, чересчур тучный мужчина с подкрашенными губами. Он сидел в кресле немного в стороне от других гостей, сплетя толстые пальцы на набалдашнике палки, и не упускал ни одного движения Джулио. На мизинце левой руки маркиз носил перстень с бриллиантами. Многие в Милане считали его человеком с сомнительным вкусом, но Кальдерара нравился графу, и потому он принимал его у себя.

Джулио продолжал задумчиво рассматривать свое отражение в зеркале. Ему было сорок пять лет. Однако выглядел он лет на десять моложе. Он вскинул голову и посмотрел на себя в профиль. Да, еще молод, подумал он, и мог бы снова жениться. Эта мысль появилась у него недавно, но в последнее время возникала все чаще. Он слишком долго не мог оправиться после смерти жены, но теперь воспоминание о ней стерлось, ушло в прошлое. Странное дело — как будто горе вдруг покинуло его и застыло одной из каменных скульптур. Непонятное и чудовищное само по себе, теперь оно больше не пугало его, не омрачало жизнь.

Ему нужна была молодая женщина, которая принесла бы в дом радость бытия. Граф желал иметь детей, чтобы заполнить пустые комнаты. Он мечтал наполнить их счастливым смехом молодости.

Многие годы Веноза преодолевал душевную пустоту благодаря светским визитам, карточной игре, все новым и новым живописным полотнам и скульптурам, пополнявшим его коллекцию… Ради того, чтобы развеяться, хоть чем-то занять себя, граф устраивал то примерки модных костюмов, то прогулки в парке в обществе молодого Серпьери, с жаром рассуждавшего о Французской революции. Сказать честно, граф дивился тому, что многие его друзья аристократы вели себя так, будто продолжается царствование Марии Терезии. Он же, напротив, старался докопаться до истины, стремился понять, что воодушевило сердца молодых людей, затеявших такую чудовищную революцию.

Голос Серпьери вывел графа из задумчивости.

— По-вашему, этот фрак действительно хорош, Веноза?

Джулио перестал улыбаться.

— Я полагаю… — произнес он и сделал выразительную паузу, отчего на лбу портного выступили капельки пота, — я полагаю, что куплю его.

Облегчение, отразившееся на лице модного мастера, было столь очевидно, что Горани решил утешить себя пирожным. И даже Кальдерара позволил себе саркастическую улыбку.

— Но вот вам он не пошел бы, — съязвил Кальдерара, обращаясь к Горани. Ему никогда не нравился этот писака, но приходилось терпеть его, если хотелось бывать у Джулио. — Что бы вы ни надели, лучше выглядеть не будете.

Журналист посмотрел на толстяка, выразительно крутя ус. Он размышлял, как бы отплатить за обиду. Кальдерара нередко унижал его перед друзьями, но постоянно упоминать о тучности насмешника Горани надоело. Гвидо Горани — известный писатель, и он может навечно припечатать своего врага в собственных мемуарах. Он унизит его перед потомками.

— Беру два фрака, две пары брюк, шесть рубашек и еще… Об остальном подумаю, — заключил Джулио.

Кальдерара устремил взгляд на Серпьери, словно медведь, отвлекшийся от лежащей рядом добычи на другую, поаппетитнее.

— Вам тоже следовало бы купить фрак, Томмазо, — предложил он, — в нем вы смотрелись бы эффектнее. Это пошло бы на пользу и вашим приключениям. — Он приложил к своим подкрашенным губам платочек из воздушной ткани.

Серпьери вспыхнул. Джулио строго взглянул на Кальдерару. Все знали, что последней страстью Серпьери стала балерина из «Ла Скала», но она убежала с каким-то актером. Однако никто, кроме Кальдерары, не позволял себе бестактность намекать на этот конфуз. Аппиани поспешил развеять некоторую неловкость, возникшую из-за столь неучтивого Кальдерары:

— А как поживает графиня Чиконьяра, Томмазо? Что-то давно она не приглашала вас на ужин. Очень жаль, конечно, ведь у нее превосходный повар.

Джулио не интересовали ссоры графини Чиконьяры с другими женщинами.

— Томмазо, расскажите лучше о Париже. Какие там новости? Признаюсь, я в затруднении. Никак не могу понять, что же там происходит. По-моему, Французская революция похожа на театральный спектакль, где без конца меняются декорации и публика каждый раз аплодирует. Поначалу всех устраивал король, а потом его казнили. Сначала все возражали против смертной казни, а потом революционеры обезглавили половину Франции…

— Но я по-прежнему против смертной казни, кроме особо тяжких преступлений, таких, например, как предательство, — ответил Серпьери, не обращая внимания на иронию Джулио. Он уже привык к ней. — Как вам известно, дорогой Джулио, я категорически возражал против казни короля и особенно королевы. Вы не можете приписать ужас террора вообще всем революционерам. Тут не обошлось без издержек и ошибок. Но сейчас, мне кажется, это кончилось. Революция сделала еще один шаг вперед к осуществлению своих идеалов. Идеалов свободы, равенства и, хотя с трудом, братства. Жан-Жак Руссо [37]…