Валерий Кормилицын - Разомкнутый круг
Поднявшись из кресла, она будто случайно обронила платок…
– Ежели дама встала, то и кавалеру должно встать!..
Нехотя Максим поднялся с дивана.
– …А ежели дама обронила платок, кавалер должен, грациозно склонившись, поднять его и протянуть даме с какими-нибудь приличиствующими случаю приятными словами… Наградой за это может стать лобызание дамской ручки! Учитесь, мон шер, – опять обронила платок… И так раз десять кряду!
В последний раз она не успела принять его от корнета, понадобилось срочно выйти в столовую к шеф-повару – видимо, в ее головку неожиданно пришла какая-то гастрономическая идея, и Максим со страшным удовольствием обильно высморкался в эту ненавистную тряпицу с княжеской монограммой, сунув ее затем в карман.
Через день Рубанов начал гулко кашлять, а еще через день окончательно свалился с сильной простудой. Но отдыхал и блаженствовал в одиночестве лишь до вечера. Перед сном явилась княгиня Катерина со свертком в руке и дежурной улыбкой на лице.
– Мон шер! – произнесла она, распуская сверток. – Вам непременно следует надеть эту чудную ночную рубаху.
– А ночной колпак или дамский чепчик вы не принесли?..
– Ваши шутки в данном случае неуместны, а в этой рубахе вам будет очень покойно и удобно.
– Во-первых, в вашем доме топят жарко, и я привык спать нагишом, – сопротивлялся Максим.
– Я никогда не размышляла над тем, как вы спите, моя душа, – произнесла княгиня и свободной от рубашки рукой сбросила одеяло на пол.
Рубанов действительно лежал голым и под взглядом княгини начал извиваться ужом, стараясь прикрыться.
– А была бы на вас рубаха, то вы бы быстро закрылись! – начала напяливать на него ночную сорочку.
Максим сам натянул рубаху и затравленно взглянул на мучительницу. На миг ему показалось, будто Голицына пожалела, что он уже не голый.
– А что, «во-вторых»? – неожиданно спросила она.
– В каких, «вторых»? Ах да-а! Вдруг ночью приспичит, так ведь подол не найду, – развеселил свою госпожу.
– Это еще не все! – отсмеявшись, произнесла та. – Доктор прописал вам лекарства…
– Какой доктор? Какие лекарства? Велите подать водки с царьградским стручком, и все как рукой снимет! – раскашлялся он.
– Фу, какой вы! Вам прогреться следует… Пойду скажу Мавруше насчет грелки.
– Фу, какая вы! – передразнил княгиню. – Распорядитесь лучше, чтобы грелкой была сама Мавруша.
Голицына расцвела:
– Гадкий мальчишка! В присутствии дамы говорите такие пошлости… Кстати, благодаря насморку у вас прекрасный французский прононс, не желаете ли усовершенствовать произношение? Шучу, шучу! – успокоила собравшегося стреляться больного. – Что бы вам такое дать понюхать? – задумалась она, сморщив лобик. – Следует у лекаря проконсультироваться.
– Есть хорошее средство! – облизал Максим пересохшие губы.
– Мавруша?!– улыбнулась княгиня.
– Ага! Только погоняйте ее хорошенько по этажам и пошлите ко мне понюхать, насморк как рукой снимет…
– Нахал! – от души развеселилась женщина.
«Как удивительно она любит скабрезности!» – не впервой поразился Максим.
Через два дня навестить болящего зашли друзья-корнеты. Нарышкин был сама любезность и даже поцеловал Голицыной ручку, однако Оболенский более пришелся ей по душе, случайно ляпнув какую-то мерзость.
«Они стоят друг друга!» – отметил про себя Рубанов.
Корнет постепенно учился разбираться в людях…
19
Перед самым Рождеством, когда голова его пылала от жара, получил письмо из Рубановки. Долго всматривался в расплывающиеся в глазах каракули, с трудом улавливая смысл. Изот сообщал ему, что все хорошо – навоза к весне скопится достаточно. «Скоро вышлю пятьсот рублей, – писал он. – Все живы-здоровы, чего жалают Вам и Кешка, и Лукерья, и Агафон… – начал терпеливо перечислять всю Рубановку. И в конце приписал: – А барыня Ольга Николаевна ушла в монастырь, куда-то в Подмосковье, но об этом она напишет вашему благородию сама».
«Какой монастырь? Причем здесь монастырь?!» – ничего не понял Максим и снова перечитал письмо, опустив приветы и пожелания… Голова гудела, словно монастырский колокол, боль в висках пульсировала и стучала, будто кто-то живой сидел там и взламывал череп, чтоб выбраться наружу. «Ушла в монастырь! Ушла в монастырь! Ушла в монастырь!..» – что-то черное ворочалось в мозгу, мешая ему спать и выздоравливать.
Болел он тяжело и долго.
Без его участия отшумело Рождество и веселые Святки, и лишь на Крещение Максим почувствовал себя несколько лучше. В комнате было жарко натоплено, и он, накинув халат, подошел к окну. Небольшой сквознячок сквозь не плотно проконопаченную раму приятно охлаждал лицо. Максим прижался лбом к замерзшему стеклу, с наслаждением впитывая кожей прохладу. Продышав пятно величиной с ладонь, стал смотреть на улицу: на торопящихся по делам обывателей, на сани, летящие куда-то в неизвестность, и на веселых мальчишек, стремящихся прицепиться к задку саней и прокатиться. «Ушла в монастырь… – уже спокойно вспомнил про письмо, – следует непременно узнать, в какой именно, и навестить», – подумал он, оборачиваясь на скрип двери.
– Слава Богу!.. Господину корнету лучше, – услышал Рубанов и увидел довольную улыбку княгини Катерины. Как вы всех перепугали, несносный мальчишка, – чмокнула его в щеку. – Сейчас же в постель, а Марфуша принесет чаю с малиной, – распорядилась она. – Если бы вы знали, как я скучала, то ни в жизнь бы не заболели…
Молодость брала свое, и Рубанов быстро пошел на поправку, катаясь с княгиней на санях и даже делая светские визиты.
В ночь на Крещение Голицыны и Рубанов отстояли службу в церкви, а по окончании княгине пришла в голову мысль посетить графинь Страйковских. Князю Петру хотелось спать, и он уговаривал ехать домой, хотя прекрасно знал, что переубедить супругу не удастся.
– А как их зовут? А то что-то в голове после болезни все перемешалось, – поинтересовался у княгини Рубанов, трясясь в знакомой уже карете.
– Дочка – Ангелина, а ее маман – Катрин, – опередил жену князь Петр.
– Не перепутай! – предупредила Голицына.
– И не забудь какой-либо комплимент насчет юного возраста маменьки, – съехидничал недовольный визитом князь.
– Ва-а-ше сиятельство?! – укоризненно глянула на супруга княгиня Катерина и потеплее укутала шубой корнета.
Разумеется, то ли нарочно, то ли случайно, Максим все перепутал. Облобызав ручку маменьке, он спросил:
– А где ваша маман, мадемуазель Ангелина?
Княгиня ужаснулась, а графиня, напротив, просто расцвела… «Вот это обрадовал, так обрадовал!» – У нее даже голова закружилась от удовольствия.
«Мощный комплимент!» – уважительно и с оттенком зависти оценил князь Петр.
– Ой, простите, сударыня, сразу не разглядел… – будто только сейчас заметив оплошность, произнес Максим, но Голицына, разобравшись в ситуации, на всякий случай, будто в шутку, закрыла ему рот, чтобы не испортил громадный эффект.
Домой вернулись лишь поздним утром, оставив старшую Страйковскую в весьма приподнятом настроении. Вечером нанесли визит царскому другу и любимцу, дяде князя Петра – Александру Николаевичу Голицыну.
– Наконец-то, наконец-то появился, господин полковник, – подставляя щеку для поцелуя племяннику, произнес этот малого роста вельможа с уже начинавшей лысеть головой.
Лицо его в ранних морщинах довольно улыбалось. Он галантно раскланялся с княгиней и пожал руку Максиму. Отведя князя Петра в сторону, тут же начал жаловаться на Аракчеева. Александр Николаевич ненавидел Аракчеева до такой степени, что даже не раскланивался с ним в присутствии государя.
– Ваше сиятельство! – обратился к дяде князь Петр, терпеливо выслушав поток жалоб. – Недавно встречался с Марьей Антоновной, и она очень просила вас быть у нее, очень просила! – дотронулся он до маленькой холеной руки князя.
– Увидишь, скажи, что непременно буду! Что же она сама-то ко мне не пожалует? «Видимо, снова с государем поссорилась!» – подумал он. В любовных ссорах императора Александра с Нарышкиной Голицын являлся всегдашним и постоянным их примирителем. В данном вопросе Аракчееву было далеко до своего конкурента на царское сердце.
В свете очень завидовали этой добровольной обязанности князя, а граф Аракчеев, разумеется от зависти, бранил его «старым сводником». Александр Николаевич знал это от доброжелателей и особенно обижался на «старого».
Чуть погодя в их разговор, не выдержав, включилась и княгиня.
Максим, словно губка воду, впитывал в себя светские сплетни.
В конце января Голицына протянула Рубанову письмо от Ольги Николаевны.
– Что же вы не интересуетесь, господин корнет, Ромашовыми? Разлюбили уже Машеньку? Какие вы, мужчины, все-таки непостоянные… – оставила она его одного.
«Что хотела сказать княгиня?» –думал Максим, читая письмо. На этот раз он уже не был так потрясен, узнав, что мать стала послушницей в женском монастыре. «Я очень и очень виновата… – читал он, а думал о том, что же не досказала княгиня, – буду замаливать свои грехи…» – бегали по строчкам его глаза, а мысли были о другом. Наконец, не выдержав, сложил письмо и направился к княгине.
