Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
— Адела!
И действительно, накидка, закрывавшая до этой минуты голову Сесилии, скатилась ей на плечи, лицо ее открылось; раскрасневшаяся, с развевающимися черными волосами, стянутыми на лбу красною лентой, с гневно сверкающими глазами, она казалась точной копией младшей сестры Леонардо Гамбоа, разве что только с более резкими и жесткими чертями лица. Увы! Исабели быстро пришлось убедиться в своей ошибке. В тот миг, когда взгляды девушек встретились, та, чьи черты так живо напомнили ей образ милой и нежной подруги, вдруг обратилась в злобную фурию и бросила ей в лицо одно-единственное слово, столь непристойное и грязное, что Исабель, будто пораженная стрелою, откинулась назад и уткнулась лицом в угол экипажа. Слово состояло лишь из двух слогов, и Сесилия произнесла его негромко, почти не разжимая губ:
— Шлю-ха!
Немесия насильно оттащила Сесилию от экипажа, Леонардо в замешательстве спрыгнул с подножки, сеньор Илинчета приказал трогать, кучер, дав шпоры кореннику, вытянул кнутом пристяжную, лошади дружно взяли с места, экипаж покатился и через мгновение скрылся за углом ближайшей улицы, повернув направо, в сторону городских ворот, называемых в народе Земляными. Напрасно сеньориты и кабальеро, расположившиеся в нише окна, ожидали, что на заднем окошке экипажа поднимется шторка и в нем покажется в знак прощания белый платочек. Шторка не поднялась, и платочек не показался. Все это, несомненно, свидетельствовало о том, что отъезжающие были неприятно поражены таким неожиданным происшествием. Но, пока друзья Исабели пытались восстановить в памяти случившееся, мулатки давно исчезли. Не видно было и Леонардо: он скрылся в ту минуту, когда китрин отъезжал от тротуара.
На улице Милосердия, вблизи монастыря того же названия, стоит по правую руку, если идти со стороны бульвара Де-Паула, единственный в этом квартале дом с плоскою крышей. Въезд, хотя и просторный, ибо здесь могли пройти два экипажа в ряд, не был сагуаном в собственном смысле слова. Перед воротами дома стоял плохонький шарабан, который, впрочем, был совершенно под стать впряженному в него коню: ибо животное это нисколько не походило на Буцефала, зато, не в обиду будь ему сказано, сильно смахивало на Росинанта. В седле, непомерно высоком из-за множества подложенных под него потников, призванных надежно защитить костлявый хребет коняги, сидел кучер-негр, одежда и вид которого отнюдь не контрастировали со всем остальным выездом.
Возможно, что в ожидании хозяина кучер дремал; возможно также, что в этот день он выпил спиртного больше, чем обычно, во всяком случае он с трудом удерживал голову в вертикальном положении, то и дело стукаясь лбом о шею лошади, которая в своей неподвижности казалась окаменевшей.
Сенья Хосефа подошла к кучеру со стороны тротуара и несколько раз окликнула его, но безрезультатно, ибо он не просыпался и не подавал признаков жизни. Правда, из почтительности или из-за присущей ей робости она не посмела повысить голос или растолкать спящего. Не знала старая женщина и его имени, но, предположив, что зовут его Хосе, несколько раз ласково повторила:
— Хосе, Хосе, Хосеито, доктор у себя?
Выпрямившись в седле, негр принялся корчить ужасные гримасы, пытаясь разомкнуть веки, слипшиеся от белой уличной пыли, и наконец проговорил:
— Меня звать не Хосе, а Силиро[56], и мой хозяин доктор коли не вышли, то, стало быть, они у себя.
Поблагодарив любезного кучера, старая женщина вошла в дом. В приемной находилось несколько человек мужчин и женщин, с виду бедняков; все они ожидали врача, которого в этот момент в комнате не было. Сенья Хосефа была знакома с доктором и принялась искать его по всему дому, опасаясь, не ушел ли он, хотя шарабан у подъезда и присутствие пациентов в приемной указывали, что если он и вышел из дому, то не для обычных визитов к больным, которых он навещал ежедневно после завтрака. Наконец старушка обнаружила доктора в патио: он стоял, склонившись над каким-то человеком, который, сидя перед ним на стуле, время от времени издавал мучительные, приглушенные стоны; видимо, доктор производил над ним какую-то тяжелую хирургическую операцию. Монтес де Ока был, несомненно, искусным хирургом, во всяком случае весьма смелым в обращении с ножом: он кромсал человеческое тело так же, как иной кромсает каравай хлеба. Надо, правда, сказать, получалось это у него всегда удачно — быть может, именно благодаря удивительному хладнокровию, с каким он производил свои жестокие операции. О нем рассказывали, будто однажды он вскрыл какому-то больному живот, чтобы удалить образовавшийся у того абсцесс в печени, и что эта операция прошла совершенно благополучно, ибо пациент не только не умер под ножом, но совершенно исцелился, по меньшей мере от данного недуга. Однако насколько Монтес де Ока был искусным хирургом, настолько же он был корыстолюбивым и жадным человеком. Он никого не лечил даром, а ходил только к тем больным, которые ему щедро платили наличными или же твердо обещали, что его прославленное искусство будет рано или поздно вознаграждено по достоинству.
Сенья Хосефа поняла, что операция закончена, ибо, во-первых, пациент перестал стонать, а во-вторых, доктор, подняв инструмент, которым оперировал, сказал:
— Ну вот и готово. Посмотрите, у вас в ухе была фасоль величиной с турецкий боб; от влаги и тепла она разбухла и стала вдвое больше своей обычной величины.
— Спасибо, доктор, большое спасибо. Дай вам бог доброго здоровья. Вы и не представляете себе, как она мучила меня, Вот уже десятый день, как я не сплю, не ем, не…
— Верю вам, — прервал своего пациента доктор, победоносно и вместе с тем несколько подозрительно на него поглядывая. — Извлечь из уха инородное тело стоило мне немалых трудов. Кроме того, ухо — такой деликатный орган, что соскользни у меня при малейшей неосторожности пинцет, я мог бы повредить вам барабанную перепонку, и вы на всю жизнь остались бы глухим. Ну что же! А теперь заплатите мне за труд и ступайте восвояси. Некоторое время будете делать промывания из отвара мальвы с несколькими каплями опиума, чтобы успокоить раздражение…
— Сколько я вам должен, доктор? — спросил пациент, дрожа уже не от боли, а от страха, что с него запросят много денег, несмотря на то, что операция была столь непродолжительна.
— Пол-унции золотом, — ответил Монтес де Ока сухо и нетерпеливо.
Пациенту ничего не оставалось, как засунуть руку в карман панталон и достать оттуда не первой свежести платок, в одном из концов которого было завязано несколько монет, составлявших сумму немногим бóльшую той, что запросил хирург за свою искусную операцию. Получив деньги, доктор направился обратно в приемную; он шел как обычно, низко склонив голову и опустив правое плечо, и заметил сенью Хосефу лишь в ту минуту, когда столкнулся с ней, как говорится, нос к носу. Заметно гнусавя, он спросил старуху:
— Что вам угодно, матушка?
В ответ на это сенья Хосефа протянула ему письмо.
— А, об этом я уже знаю, — произнес хирург, пробежав письмо глазами. — Сегодня утром здесь у меня был сам сеньор дон Кандидо. Он говорил со мной об этом деле. Но я должен сказать вам то же, что сказал я ему: а именно, что я еще не видел больной и что характер ее заболевания мне неизвестен, а поскольку это так, я, право, был бы провидцем, если бы мог за глаза дать совет, как вам следует поступить.
— А разве сеньор дон Кандидо не сказал вам, — заговорила сенья Хосефа, набравшись смелости и вся дрожа от волнения, — что крайность уж очень большая, ну, то есть, что больная эта совсем плоха и дело идет о жизни и смерти?..
— Да, да, — прервал ее хирург. — Кое-что об этом дон Кандидо мне говорил. Но видите ли, я не могу поспеть всюду. Порой мне кажется, что раздели меня на десять частей, меня бы и тогда на всех не хватило. Посмотрите, сколько людей ждет меня здесь! А за стенами моего дома их еще больше: все меня ждут, и все это спешно. Я уважаю сеньора дона Кандидо, знаю, что он щедр, бескорыстен и умеет благодарить за одолжения, которые ему делают. Я очень хочу и могу помочь ему. Это в моих силах. И я уверен, что окажи я ему эту услугу, он хорошо мне заплатит; но вы, как разумная женщина, должны понять, что мне требуется время: необходимо внимательно осмотреть больную, прежде чем поставить диагноз. Возможно, что болезнь неизлечима, а предлагаемый способ лечения окажется для нее хуже, чем сама болезнь. Я не колдун и не могу лечить вслепую, на авось. Однако мне кажется, вы могли бы посвятить меня в существо дела лучше, чем сеньор дон Кандидо, который, насколько я понимаю, знает о больной лишь понаслышке. Кто она такая?
— Это моя дочь, сеньор дон Томас.
— Ваша дочь — да что вы? Сколько же ей теперь лет?
— Пошел тридцать седьмой.
— О, так она еще не стара. Значит, есть силы и организм будет сопротивляться. Давно она заболела?
